— В чем же?
— Понимаешь, я не берусь утверждать, но мне казалось, что она всегда смотрела за мной, разглядывая мою фигуру, явно ожидая какие-то перемены — ждала, что я, наконец, понесу от Марко. — Заметив удивленный взгляд Мариэтты, Элена вздохнула. — Нет, ничего нет. Не было возможности.
— А что, синьора когда-нибудь заговаривала с тобой о ребенке?
— Прямо никогда ничего не говорила, но ее постоянные подковырки в отношении наследника, которые мне передавала Лавиния… Ведь синьора Челано избегает говорить со мной сама. И если она тогда меня ненавидела, то теперь должна ненавидеть вдесятеро сильнее — я ее разочаровала. И она не простит этого до скончания веков. Да и вообще, есть ли в семье Челано хоть кто-нибудь, способный на прощение, за исключением, конечно, доброй души Лавинии, которой мне будет очень не хватать. А синьора так тиранит ее. Не удивляюсь, что эта проклятая вендетта с Торризи длится веками, ведь вся семейка Челано точь-в-точь такая, как и тот, за кого меня вынудили выйти.
— До тебя, случаем, не доходили никакие новости о том, как там Доменико Торризи? Очень переживает?
— Слышала, что он отправился куда-то очень далеко на одном из своих торговых кораблей.
Девушкам удалось вволю побеседовать — место было уединенным, и никто их не отвлекал. Мариэтта договорилась о том, чтобы к ним пришла и Бьянка, как только у той закончатся уроки, и вскоре они увидели, как девочка, которой уже исполнилось пять лет, расставив ручонки, бежит к ним по покрытой травой лужайке. Подбежав, она сразу же бросилась в объятия к Элене.
— Вот и наша Бьянка! А ты принесла флейту? Ах, принесла, вот молодец! И теперь ты для меня что-нибудь сыграешь. Сыграешь?
Каждый-раз, когда приходила, Элена непременно осведомлялась о том, как у девочки обстоят дела с игрой на флейте, и с каждым разом убеждалась, что Бьянка уверенно продвигалась.
В течение всех невыносимо жарких недель лета, когда даже камни мостовых и площадей раскаляются и пышут жаром, а люди вынуждены прикладывать к носам платки, чтобы не чувствовать вонь, исходящую от каналов, маэстро донимал Мариэтту бесчисленными занятиями. Его повышенное внимание объяснялось тем, что девушке предстояло занять место примадонны в хоре Оспедале вместо ушедшей Адрианны.
— Разве можно сравнить мой голос с ее? — воскликнула она, когда он впервые сообщил о своем решении.
Маэстро лишь улыбнулся в ответ.
— Дело не в том, можно ли сравнить или нельзя. Ведь и розы все до одной чем-то отличаются друг от друга, но для нас они так и остаются розами. Давай-ка лучше еще раз попробуем ту последнюю арию с самого начала.
Когда наступила осень, маэстро, окончательно утвердившись в правильности своего решения, затребовал от руководства все льготы и, привилегии для Мариэтты, которыми по традиции школы пользовалась примадонна. Она вселилась в квартиру, где раньше жила Адрианна, и, отправляясь на концерты, уже не теснилась в одной и той же гондоле с остальными хористками, ехала либо с самим маэстро, либо для нее и двух сопровождающих ее монахинь подавалась отдельная гондола. Иногда ей позволяли посещать Адрианну, дома или в лавке масок. Та забеременела почти сразу же после свадьбы, и, всецело поглощенная заботами о ребенке, надеялась, что первенец станет общим любимцем.
В октябре выяснилось, что Филиппо необходимо отправиться с визитом в одну из венецианских колоний, чтобы своими глазами взглянуть, как там соблюдаются интересы семьи Челано. Когда он сказал об этом Элене, та вначале подумала, что он собирается туда один, без нее. Перспектива оказаться в постели одной и хоть на какое-то время отдохнуть от лишенного чувства юмора, мрачного, вечно недовольного всем, постылого супруга показалась ей нереальной, настолько она была прекрасной. Впрочем, так оно и получилось.
— Ты едешь со мной, — заявил он. — Там будет интересно.
Элена промолчала, и он не мог этого не отметить. Она никогда не отвечала, если требование исходило от него или было как-то с ним связано. Она относилась к мужу с прежним неизменным равнодушием. А вот Филиппо никак не мог насытиться ни ее телом, ни роскошными платиновыми волосами, в которые он обожал зарываться лицом, когда они рассыпались по подушке. Ни ночью в постели, ни днем к ней нельзя было придраться, потому что она неукоснительно соблюдала все, что от нее требовалось как от жены и от хозяйки дома: умела привлечь гостей и принять их, прекрасно устраивала любые торжественные мероприятия, будь то большой прием или маленький камерный вечер ближайших друзей или родственников, и Филиппо отлично понимал, что является объектом зависти многих мужчин, обладая таким сокровищем, как Элена. И все же он не давал ей покоя. И, ни в малейшей степени не будучи склонным ко всякого рода сентиментализму, не придавал особого значения тому, какие именно чувства испытывала к нему она — это было доя него сферой нематериальной, но никак не мог смириться с тем, что над всем, что ему удалось унаследовать, подобно зловещей тени, нависал призрак умершего брата, и Элена служила как бы живым напоминанием об этом.
— Послушай, а разве мне нельзя хоть на этот раз остаться дома? — спросила Элена. — Мне бы хотелось быть в Венеции, когда Адрианна разрешится.
— Нет, нельзя, — Филиппо никогда не пускался в долгие дискуссии. Несколько раз Элена пыталась ему возразить, но в ответ сыпались лишь тумаки, и однажды ей даже пришлось скрывать синяки под маской, появляясь на публике. А теперь он просто испытывал ее, станет она упорствовать или же нет. Но Элена предпочла согласиться, так что, стало быть, ему удалось выбить из нее эту дурь. В последний раз он ударил жену так, что один из передних зубов расшатался, и она страшно боялась, что он выпадет, но к счастью, этого не произошло. Филиппо это понимал, и сейчас, как и предполагал, она вряд ли решится рисковать им во второй раз, подвергая себя риску столкнуться с аргументацией его железных кулаков.
Целую зиму их не было в Венеции. Выяснилось, что человек, представлявший интересы Венецианской республики в этой колонии, оказался слабым и неспособным принимать важные решения, если этого требовала сложившаяся ситуация. Филиппо, будучи сенатором, сообщил об этом Великому Консулу, который назначил его на место неудачника. Назначение, хотя и временное, давало возможность погреть руки на этом конфликте и насладиться властью над людьми, что он с удовольствием и делал.
Филиппо занимался делами с утра до ночи, а Элена тосковала по Венеции, пребывая в постоянном страхе перед необузданным норовом своего супруга. Он не пил, но случались дни, когда какое-то зелье ударяло ему в голову похлеще вина. И это неизбежно отражалось на ее хорошеньком личике. Поскольку маски в колониях не носили, Элене иногда приходилось держаться в стороне, появляясь на общественных сборищах, пока не проходил синяк под глазом или багровые пятна на груди, не позволяющие надеть платье с глубоким декольте. Жизнь здесь превратилась в сплошной кошмар, потому-то ее сердце так страстно рвалось назад, домой, а когда пришла весна, желание вернуться стало и вовсе нестерпимым, и Элена плакала от счастья, когда корабль бросил якорь в Венецианском заливе.
