Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Белинский сделал десяток выдающихся телеспектаклей, придумал и фактически создал жанр телевизионного драмбалета, и ленты с участием Кати Максимовой, Володи Васильева, Мариса Лиепы получили действительно мировое признание. Опробовав все варианты театра, эстрады и телевидения, Белинский успокоился (кажется, успокоился) в должности главного режиссера ленинградской оперетты, где наслаждается штампами старых шлягеров, над которыми мы под его руководством так весело издевались в былые капустные годы.
Итак, Белинский собирал труппу из артистов разных театров. Основой был Большой драматический: Валентина Ковель, Зинаида Шарко, Володя Татосов. Далее – Лида Штыкан, Николай Боярский, Вера Сонина, Рэм Лебедев. Это актеры первого положения в главных театрах города. Знаменитости, безоговорочные знаменитости! Каково было мне – мальчишке – попасть в их компанию?! Ох как надо тянуться! Да еще сразу на ведущих ролях. Подумать только, ведь я сыграл Чацкого сперва в капустнике Белинского как пародию, и Товстоногов видел эту пародию, а потом уже всерьез в «Горе от ума» Большого драматического театра. Я сперва сыграл Остапа Бендера у Белинского, а потом в «Золотом теленке» Михаила Швейцера.
Музыкальная часть была за упомянутым уже Юрой Аптекманом, в вокальных номерах солировал Изя Лурье. Тексты писали для нас специально Владимир Поляков, Борис Рацер и Володя Константинов, позднее Семен Альтов и Миша Жванецкий. Пользовались сценки Эрдмана, Ардова. И конечно, много было номеров, сочиненных во время ночных репетиций, что называется, «зрительных» номеров – с минимальным текстом и выразительной пантомимой («Куклы» – делали мы с Верой Сониной, «Фокусы» – с Зиной Шарко, «Подкидные доски» – вся труппа). Все это варилось, уплотнялось, скреплялось песнями, куплетами, которые чаще всего писал сам Белинский. Ведущим капустника был невероятный импровизатор – эстрадный конферансье Владимир Дорошев. Он сам писал свои тексты, и были там вещи гомерически смешные. Я уже говорил о Володе. Повторяться не хочется, а пройти мимо не могу. Вспоминаю эти усики, эту капитанскую фуражечку, этот скептический изгиб губ. В руке он держит папку с крупной надписью MEMOIRES. Он постукивает пальцем по папке, самодовольно покачивает головой, указывает на себя и произносит с одесским акцентом: «Мемойрес! Воспоминания!» Потом пауза, и (тревожно): «Я для вас не слишком интеллигентен?» Или на уход: «В нашем фильме о композиторе Алябьеве примет участие знаменитый цыганский ансамбль, прославившийся блестящим исполнением народной цыганской песни „Ты ушла, но твои плечики… заполняют шифоньер“».
Стоп! Не буду больше. Капустник нельзя превращать в массовое зрелище – это я уже сказал. Но капустник нельзя и пересказывать. Поэтому стоп! Вот такой это жанр. Никому нельзя показать заранее, даже накануне, – растреплет, пропадет эффект неожиданности. Нельзя рассказать потом – не смешно, не так, как было во время представления. Только раз! Только в момент премьеры!
Короткое замыкание
Тридцатое декабря. Ночь на тридцать первое. Генеральная репетиция капустника в пустом зале. Первый прогон в полночь. Потом коррекция. Под утро второй прогон. Дирекция актерского дома проявляет щедрость, и нас развозят по домам на машине.
Нам кажется, что получается. Саша Белинский обладает безупречным чутьем – что смешно, а что нет, что банально, а что оригинально. Наш опыт тоже что-то значит. Но полный зал коллег (да каких коллег!), да за столами, да со спиртным подогревом – тут ведь с одной стороны расположенность, а с другой – беспощадная откровенность!
Тридцать первое декабря. Накатывает общее веселье, расслабление, освобождение. А я все глубже ухожу в себя, в предчувствие своей ночной премьеры. Я неконтактен, раздражаюсь по пустякам. Сам это понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Я живу не в общем ритме. Я хочу победы нашего капустника, я хочу блестяще сыграть свою роль. А за это надо платить. Я должен быть легким в ночном представлении, потому сейчас я мучительно тяжел в общении. Десять раз по мелочам поссорился с мамой, двадцать раз с любимой женщиной. Мама поймет и простит, а женщина?.. Не испорчено ли все? Не упускаю ли свое счастье?
А теперь окунемся в саму новогоднюю ночь. Ну кто ж в 11:45 не пригубит за Старый год рюмку-другую? Это ж так соблазнительно и естественно – в виде подкладочки под предстоящее чуть выпить под легонькую закуску… и еще чуть… ну и еще! Но тому, у кого после полуночи целый спектакль и много текста, который будет впервые публично произнесен, – нельзя-с! Категорически нельзя… или все, что делалось до этого, было зря.
Полночь. За счастье! За Новый год! Шампанское полным бокалом. И еще! И еще? Нельзя. Да нет, чуток можно. И вообще можно – никто пальцем не грозит. Мало того, расхожее мнение: актер, во-первых, пьяница, а уж во-вторых – лицедей. «Брось, расслабься, не вы… не выпендривайся! Будь собой, будь как все! Пей – лучше сыграешь!» А вот и нет! Ни хрена по-доб-но-го! Вообще не сыграешь. Пьяная игра на сцене – это не игра. Внутри в голове стучит метроном – будь готов, скоро на выход. «Чего ты скучный такой? Заболел? Выпей, все пройдет. Расслабься!» Не могу. Не получается. Тут рядом твоя женщина, твоя любовь. Ты должен помнить – ее надо завоевывать каждый день, иначе потеряешь. Она так красива, она многим нравится. Сумей же в Новый год быть новым и близким. Ан нет – в голове стучит метроном, – скоро выход. И мысли, и тело подстраиваются под эти рольки, которые я сейчас исполню. Карьеризм? Честолюбие? Тщеславие? Да и весь этот спектакль среди звона посуды и полупьяных гостей, чего он стоит по сравнению с поцелуями и объятиями и ночью любви? Конечно! Конечно так! И все-таки, вопреки логике, вопреки молодости тела, вопреки удовольствию… в голове стучит метроном…
Мы играем. И публика смеется. В нашем капустнике – потому что он хорошо сделан – есть и лирическая струя, и зал замирает. Пошли в дело «ударные» номера, и снова хохочут – навзрыд. Я очень хочу увидеть в зале лицо моей женщины. Успех очевиден, я полностью владею залом, я хочу убедиться, что и она восхищена. Да нет, мне просто хочется увидеть ее. Я вдруг понял, как я соскучился по ней за этот час, что идет наш капустник, как я виноват перед ней за глупое раздражение последних дней. Я знаю, где она сидит, я все собираюсь бросить туда взгляд. Почему у меня никак это не получается? Опыт еще невелик, но я уже знаю, что обмен взглядами со зрителями, тем более с теми, в ком заинтересован, – это «короткое замыкание». Мой персонаж от этого взгляда получает пулю в лоб. Я предал его – он умирает! Его больше нет, и остаюсь я, лишенный права быть на сцене. Если Я не ОН, то зачем я здесь? Тогда все мои движения – бессмысленное кокетство и притворство.
Я продолжаю играть, успех нарастает, но я мучительно хочу убедиться, что она – моя женщина – разделяет этот успех. Интуитивно я начинаю предчувствовать ужасную возможность – а вдруг ее раздражает и этот гогот, и овации, и мои потные старания?
Я рискую и на одну секунду бросаю взгляд туда, на нее. Столик слева от сцены, у окна. Там мой пустой стул, а рядом… а рядом тоже пустой стул… моя женщина исчезла. Сердце подскочило к горлу, а потом рухнуло вниз. Все меркнет – и внутри, и перед глазами. Я снова гляжу в зал – вот она! Она здесь, но она пересела за соседний столик. Она не смотрит на сцену, а разговаривает с какой-то смутной личностью. Откуда он взялся? Я продолжаю роль лишь по инерции. Не надо было смотреть.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
