— Нет, конечно. Про того, кто рядом с ним. Вон, самый высокий мужик. Ну, брюнет, в темных очках.
Я почувствовала, что в мое глупое сердце медленно-медленно входит острая ледяная игла. В этой группе только один был в темных очках, причем ростом действительно превосходил всех остальных. И я слишком хорошо знала это лицо и эту фигуру, чтобы с кем-то его перепутать. Муж… Муж?
Забывшись, я произнесла последнее слово вслух, доставив тем самым неописуемое наслаждение Белоконю, который наблюдал за мной с нескрываемым злорадством и явно прилагал героические усилия к тому, чтобы не сказать: «Я же предупреждал!»
— Может, и не муж, — продолжала тем временем Лариса, — но бывает он у Тамарки частенько. Они, кстати, хорошо вместе смотрятся, она такая знойная красотка, высокая, фигура — закачаешься. Нет, наверное, все-таки любовник, обручальное кольцо Тамарка бы в носу носила, чтобы все заметили.
Исполнение смертного приговора было, по-видимому, отсрочено. Хотя… О семейном положении Владимира Николаевича у нас речи ни разу не заходило, так что упрекнуть его во вранье я при всем желании не могла. Но при мысли о существовании в его жизни знойной фигуристой красотки я почувствовала, что мой внутренний голос не зря что-то там такое вякал относительно желаемого и действительного. Расстановка фигур на доске в этой партии менялась прямо на моих изумленных глазах, и роль моя, прямо скажем, становилась не слишком завидной.
Чудовищным усилием воли я постаралась взять себя в руки. Не знаю, удалось бы мне это или нет, но тут мне на помощь неожиданно пришел Пьер, который заговорил не на доступном всем английском, а на понятном в этой компании только нам французском:
— Мадемуазель, вы хотели немного показать мне Москву.
Что ж, утопающему не то что соломинку — бритву протяни, он и за неё схватится.
Полчаса спустя мы с Пьером медленно шли по бульварному кольцу, точнее, по Гоголевскому бульвару, и я добросовестно пыталась обратить внимание своего спутника на местные достопримечательности — оставшийся позади бассейн «Москва» или видневшийся впереди памятник Гоголю. Пьер слушал вроде бы внимательно, но в середине одного из моих пассажей вдруг сказал:
— Майя…
Он очень смешно выговаривал мое имя — с ударением на последнем слоге, — так что получалось что-то вроде «моя».
— Майя, вы не должны так расстраиваться. Все это может быть чистым совпадением. Вам нужно самой поговорить с вашим другом. Нужно верить только тому, что сам видишь.
Я повела себя абсолютно позорно — разревелась. Сказались и бессонные ночи, и нервное напряжение, и последнее потрясение. Пьер усадил меня на скамейку и терпеливо переждал пароксизм отчаяния. Единственная фраза, которую он произнес за достаточно длительный период, была скорее загадочной, нежели утешительной:
— Но мечтать ли вместе, или спать в месте — плакать всегда в одиночестве.
Не уверена, что буквально воспроизвела услышанное, но смысл был примерно таким. Во всяком случае именно это я частенько вспоминала потом, на разных этапах своей жизни, и каждый раз поражалась тому, насколько точно сказаны Пьером ситуации. Плакать мне всегда приходилось в одиночестве.
Но рано или поздно все кончается. Кончились и мои слезы. Пьер протянул мне свой носовой платок и тихо сказал:
— Как же вы похожи на мою… невесту.
Я вытаращила на него глаза. В моем представлении любая француженка (пусть даже бельгийка) обязана быть эталоном красоты и элегантности. Неужели и там водятся такие экземпляры, как я? Но добило меня даже не это. Рядом со мной сидел двойник Владимира Николаевича, только чуть моложе, говоривший на французском языке. Даже темные очки у них были одинаковыми, равно как и дурацкая манера носить их в любую погоду и в любое время суток. И у этого двойника, оказывается, невеста — как две капли воды ваша покорная слуга. А ещё говорят, что полных совпадений не бывает. Все, оказывается, бывает, и вообще жизнь — это плохая литература, как сказал кто-то. Хорошо, кстати, сказал. Правильно.
Наверное, это двойное сходство было причиной того, что мы с Пьером очень быстро стали разговаривать, как старые, добрые знакомые. То есть говорила в основном я, каюсь. Но меня точно прорвало: я выкладывала всю подноготную своей великой и странной любви, причем в запале даже пыталась перетолмачить на язык Ростана и Мольера милые моему сердцу стихи Цветаевой и Ахматовой. Как ни странно, Пьер меня понимал и, похоже, сопереживал. Во всяком случае вид у него становился все более печальным.
Наконец, мне пришла в голову здравая мысль — мой собеседник просто укачался, поэтому я замолчала. Какое-то время мы шли рядом, потом я услышала его негромкий голос:
— Как странно, почти все ваши чувства выражают то, о чем мы говорили с Мари, с моей невестой.
— Почему вы не взяли её с собой? — наивно спросила я.
Дурацкий вопрос вызвал, прямо скажем, неадекватную реакцию. Пьер вздрогнул и почти беззвучно произнес:
— Обстоятельства так сложились…
— Но вы же скоро вернетесь домой! Или — нет?
— Надеюсь. Осталось два дня до… Да, конечно, скоро.
Тон, каким была произнесена последняя реплика, заставил меня понять, насколько болезненна эта тема для Пьера, и я перевела разговор на более нейтральный. В частности, на поэзию и жизнь Александра Сергеевича Пушкина, благо мы как раз добрались до его памятника.
— Майя, — вдруг снова ни к селу, ни к городу сказал Пьер, — я хотел бы вас попросить об одной вещи… Точнее — об одной услуге. Я бы хотел пойти в церковь. То есть в часовню. В часовню Иверской божьей матери.
Я мучительно напряглась, пытаясь вспомнить, где в Москве находится эта самая часовня и открыта ли она для посещений вообще и для иностранцев, в частности. Но в голове крутилась только одна-единственная строчка из той же Цветаевой: «Как золотой ларчик, Иверская горит». А где происходил этот процесс «горения» — неизвестно. Если учесть, что с церквями, тем более — часовнями, в нашей стране особенно не церемонились, чуть что — сносили до основания, то, сами понимаете… Храм Христа Спасителя смахнули — и ничего. Но не рассказывать же все это Пьеру!
— Сегодня уже поздно, — промямлила я, — пытаясь хоть как-то достойно выйти из затруднительного положения. — Может быть, завтра? Встретимся в пресс-центре, когда будем тянуть жребий. Если повезет…
— Договорились! — внезапно легко согласился Пьер. — Действительно, уже поздно. Вы далеко живете, Майя? Вас проводить?
— Нет-нет, что вы, спасибо. Я тут рядом, буквально в двух шагах. И у нас в Москве по ночам совершенно безопасно, честное слово.
Я не добавила «во время визитов президентов», но, по-моему, это и так было ясно. Так что мы расстались у памятника Александру Сергеевичу, пообещав друг другу обязательно увидеться на следующий день, если удастся, конечно.
Домой я добралась уже поздно вечером и без сил рухнула в постель. Мне показалось, что я только закрыла глаза — и уже раздался звонок будильника. Я пошарила рукой на тумбочке и нажала кнопку, чтобы прекратить это безобразие, но звон продолжался. Тут до меня дошло, что звонит телефон, я вскочила, как ошпаренная.
