Этот текст примечателен во многих отношениях. Пропагандистские намерения в нем очевидны, и я не недооцениваю их. Анонимный поэт желает, конечно, доказать, что религия — только предлог, прикрывающий менее обоснованные амбиции. Именно поэтому он старается изображать тулузцев в самом ортодоксальном духе. Каждое слово в нем выверено, чтобы показать, что защитники города — не катары. Кто слишком тщится доказать… Конечно, все было не так просто, и у церкви еще вполне были основания сомневаться в ортодоксальности населения Юга. Но, в конце концов, если считать Анонима пропагандистом, то его пропаганда была бы немыслима, не считай огромное большинство южан, каковы бы ни были их религиозные убеждения, что борьба отныне обретает прежде всего национальное значение. Почему церковь в этих условиях упорно поддерживала северных баронов, а значит, и Капетингскую династию? Бесспорно, она была слишком связана решениями четвертого Латеранского собора, чтобы повернуть назад. А все потому, что новые епископы Юга, ярким представителем которых является Фульк, епископ Тулузский, были в тесном союзе с захватчиками. На Лаворском соборе они ускоряют разрыв с Арагоном, а позже оказывают давление на Иннокентия III и Латеранский собор. Они не чувствовали бы себя уверенно на своих местах, если бы сеньоры Юга, и прежде всего его государи, не были полностью лишены владений. Их больше волнует политическая сторона дела, чем религиозная. Итак, конфликт носит главным образом политический характер, и именно это недостаточно замечало большинство историков, заблуждавшихся насчет его истинной природы, происхождения и непосредственных последствий.
Правда, Иннокентий III, призывая к крестовому походу, прежде всего заботился о христианском единстве, оказавшемся, по его представлению, под угрозой. Не менее верно и то, что первым следствием договора в Mo в 1229 г. было учреждение инквизиции, а в последующие годы борьба против инквизиции и борьба против иноземного господства более или менее переплелись. И все же несомненно, что примирение между новым графом Тулузским Раймоном VII и церковью было возможно. Именно последняя упорно отказывалась от этого и в лице кардинала Ромена де Сент-Анжа вместо того, чтобы попытаться вернуть Юг под власть законного сеньора, добровольно предпочла служить капетингской политике. Это было, конечно, надежнее, но небезопасно в будущем, как скоро показал конфликт между Бонифацием VIII и Филиппом Красивым.
Таким образом, политические мотивы и мотивы религиозные тесно переплелись на протяжении всей этой истории. Они переплетаются, но полностью никогда не смешиваются. Последней надеждой Юга с 1217 по 1229 гг. было их разъединение, примирение с церковью при продолжении борьбы с французами. Отчаявшись в ней победить, когда дальнейшее сопротивление стало бесполезным, Раймон VII согласился в 1228 г. на кабальный мир. Нельзя было бесконечно противостоять сразу и церкви, и французскому королю. Граф Тулузский предпочел бы лучше помириться с Римом, чем с Парижем, что хорошо показывает преобладание политических интересов. Но выбора у него не было: примирение с церковью неизбежно вело к подчинению Франции. Именно нерушимая солидарность папы с королем и уничтожила независимость Юга.
Конец этой истории был предрешен: оставшиеся двадцать лет своей жизни Раймон VII часто протестовал против злоупотреблений инквизиции, но никогда всерьез не оспаривал легитимность ее действий. Под конец жизни он даже довольно низко объединился с ней. Но до конца он всеми средствами, порой даже при более или менее сдержанной поддержке церкви, пытался обойти политические статьи договора в Mo. Уже перед смертью Раймона VII ловкая и великодушная политика Людовика Святого подготовила примирение между двумя враждебными Франциями, хотя пройдет почти столетие, пока оно станет всеобщим и окончательным. Бернар Делисье, заявивший слишком необдуманно, что в первые годы XIV в. больше нет катаров, был не совсем неправ. Религиозное единство установилось до того, как стихли политические страсти. В конечном счете только Столетняя война с ее все более усиливающимся национальным характером положит им конец. Но задолго до этого, когда Филипп III ввязался в неудачную войну против арагонского короля, вассалы Лангедока с воодушевлением последовали за ним против бывших союзников Раймона VI и Транкавеля.
Все это ныне не больше чем воспоминание, смешанное с легендами. Любопытно, что катаризм обрел некоторых адептов, хотя никто не ставит больше под вопрос национальное единство. Ненависть против злоупотреблений церкви пережила гнев, вызванный когда-то грубой аннексией. Это лишь видимая странность. Национальные страсти в наши дни гораздо сильнее, нежели религиозные убеждения. Каждый может свободно выбирать веру, но не родину. Нетерпимость сменила если не природу, то объект приложения, и мы сегодня видим, как одна и та же религия подымает друг против друга людей, по-разному понимающих ее.
Поэтому мне показалось небесполезным показать истинный характер этой старой трагедии, часто видоизменяемой современными страстями. Конечно, если бы в XIII в. право народов располагать самими собой было установлено и применялось, лангедокцы не были бы сегодня французами. Еще меньше они были бы испанцами, несмотря на всю вероятность этого. Они бы создали национальное государство с собственным языком и культурой, которое бы внесло оригинальный вклад в общее наследие европейской цивилизации. Стоит ли сожалеть, что исторические силы, ни одна из которых не была самодостаточной, но соединение которых было неизбежным, не оказались расставлены иначе? Я искренне не верю в это. Но именно потому, что французское единство кажется сейчас превыше всяких мыслимых перемен, я думаю, неплохо сказать правду, как я ее понимаю, об этой старинной и печальной истории.
Южное общество было скорее терпимым, нежели еретическим. Это и оказалось причиной его гибели, когда оказались противопоставлены друг другу две самых великих силы века. Мир, бесспорно, потерял в его лице некоторые легкие краски, способные расцвести только в атмосфере нежности, но Франция достигла взвешенного разнообразия, составляющего силу и блеск ее гения. Правда, не в обиду будь сказано Симоне Вейль, в истории в конечном счете прав победитель: ее роль состоит не в изображении того, что могло бы быть, а в объяснении того, что есть. А есть Франция, сыновьями которой мы все являемся. Но по прошествии семи столетий мы можем заявить, что дело побежденных было достойным, и столько мучеников и героев не зря пожертвовали ради него жизнью. Несомненно, катары заблуждались, но они вдохновлялись самыми благородными идеалами. Что же до некогда неукротимых тулузцев, то они сознавали, что защищают ценности, без которых не стоило жить. Они только не знали, что эти ценности были теми же, что и ценности наилучших из их противников. Понять это их заставил Людовик Святой, а сегодня потомки обретают их в общефранцузском достоянии.
Почти все великие человеческие конфликты покоятся на трагедиях недоразумений. Так неизбежно ли замечать это лишь после битвы? Но, быть может, это закон нашей природы — всякое рождение должно быть кровавым, идет ли речь о рождении нации или мира? В этом случае вышеназванные уроки истории никогда не будут услышаны и, самое большее, смогут служить тому очищению страстей, которое Аристотель считал целью античной трагедии. В этом, возможно, заключена скрытая и глубокая необходимость, оправдывающая нас в том, что мы обращаем внимание наших современников на ход минувших событий.
