В «Мемуарах» граф Е. Ф. Комаровский рассказывает, как был призван к государю 8 ноября 1824 года вместе с генерал-адъютантами Дибичем, Бенкендорфом и Депрерадовичем. Александр сказал: «Я призвал вас, господа, чтобы вы подали самую деятельную и скорую помощь несчастным, пострадавшим от ужасного вчерашнего происшествия. — И у него были приметны слезы на глазах. — Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания. — И продолжал говорить с таким чувствительным красноречием, что мы сами были чрезвычайно тронуты. — Я назначаю вас, — присовокупил император, — временными военными губернаторами заречных частей города, что вы увидите из сегодняшнего приказа. Вот вам инструкция, наскоро составленная; сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по 100 тысяч рублей на первый случай.
Мы вышли из кабинета, восхищенные тем, что слышали, и сказали:
— Жаль, если разговор сей не сохраниться для потомства, ибо оный изобразил бы императора Александра таковым, каковым он точно был, и послужил бы лучшим панегириком его небесной души».
Граф Комаровский вовсе не был излишне сентиментален, а тут умилился. Пишут, что Александр тоже часто плакал: рыдал после смерти отца, утирал слезы при виде огромного количества убитых на поле боя и при виде утопленников и разрухи после наводнения (он сам объехал весь город), плакал, не стесняясь своих генерал-адъютантов. В XIX веке много умилялись и плакали. От горя и скорби, и от счастья и умиления — потоки слез. Думаю, что люди были в те времена куда сдержаннее, чем пишут в романах и мемуарах, а потоки слез — дань моде. Иначе читателя не прошибешь. Мы сейчас не плачем. От беды мы прикрываемся шуткой, беда только, что при этом скоро вообще разучимся говорить серьезно, все что-то ерничаем, анекдоты рассказываем и ждем, что все как-то само собой образуется.
Зима была полна забот по восстановлению города, а 17 июня 1825 года в Каменноостровском дворце перед Александром предстал унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка. Унтер-офицера звали Шервуд, и он пришел с доносом. Шервуд был англичанином. Хорошо образованный, со знанием языков, он легко перезнакомился с офицерами, проник в Южное общество. Слушать о тайных обществах было Александру не внове. Этот донос отличался тем, что заговор организован против всей царствующей фамилии. Были названы имена — списком. Что хотел этот Шервуд? Заботился ли он о благе государства или искал личной выгоды. Наверное, тут присутствовало и то и другое. Вряд ли он испытывал переживания за судьбу России, но он здесь жил и хотел, чтобы в стране был порядок. Александр испытывал к этому офицеру чувство похожее на брезгливость. К страху он уже привык, то есть это был уже не страх, а постоянное беспокойство.
И еще одна беда висела дамокловым мечом. Врачи твердили, что здоровье императрицы требует немедленного вмешательства. Елизавета Алексеевна серьезно больна, следует немедленно поменять климат. Здесь подойдут юг Франции или Италии. Александр поговорил с женой. Последнее время они часто вели неспешные и приятные беседы. Почему они выбрали Таганрог? Приближенные удивлялись: неужели нельзя было выбрать место получше? Зимы там достаточно суровы, ветры опасны. Но как можно было перечить императорской семье?
Забота о наследнике
Официально цесаревичем считался великий князь Константин Павлович, но он отказался наследовать трон. Он все время твердил, что «ни за какие коврижки» не желает быть царем, но впервые серьезный разговор на эту тему состоялся в 1819 году, когда Александр посетил Варшаву. Михайловский — Данилевский, любимый флигель-адъютант царя (со слов Константина Павловича), так описывает разговор между братьями. Александр:
«— Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать; я устал и не в силах сносить тягость правительства; я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно делать в сем случае. (Абдикация — отречение от престола. — Авт.)
Цесаревич Константин ответил:
— Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего; я буду служить вам и, ежели надо, чистить вам сапоги. Когда бы я это теперь сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам, как в благодетели моему…
— Когда придет время абдикировать, — сказал в заключение Александр, — то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши матушке».
Константин Павлович при этом добавляет, что «государь поцеловал меня так крепко, как еще никогда в сорок пять лет нашей жизни меня не целовал».
Время шло, Александр опять вернулся к этому разговору. На этот раз шуткой отделаться было нельзя, и в январе 1822 года Константин написал из Варшавы: «Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмелюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».
Формально отречение Константина состоялось именно тогда — 22 января 1822 года. Три недели спустя Александр написал ответ: «Любезный брат. С должным вниманием читал я письмо Ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства Вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало новое доказательство искренней любви Вашей к государству и попечения в непоколебимом спокойствии оного. По Вашему желанию предъявил письмо сие любезной родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, Вами руководившим. Нам обоим остается, уважив причины, Вами изъявленные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося Всемогущего Бога, дабы Он благословил столь чистые намерения».
Чистые намерения Константина были вполне обоснованны. В 1820 году он наконец официально развелся со своей супругой — Юлианой-Генриеттой, в православии Анной Федоровной, и женился на польской графине Иоанне Гудзинской. Второй брак был признан морганатическим, то есть сам Константин имел права на престол, но его дети — нет. Брак с польской графиней состоялся по любви, жена получила титул княгини Лович. Константин был в Варшаве вполне счастлив. Зачем ему такая обуза, как русский престол?
Но наследование — дело серьезное, нужен был более весомый документ, чем простой письменный отказ от престола, и в 1823 году Александр поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении наследником великого князя Николая Павловича. Манифест был составлен, запечатан, а на конверте Александр собственноручно написал: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия». После этого Александр отдал конверт митрополиту Филарету с тем, чтобы тот положил документ в ковчег государственных актов, где и надлежало хранить его без всякой огласки.
Загадочное распоряжение, прямо скажем, потому что «где усадьба, а где пруд». Успенский собор в Москве, а присягу новому императору надо давать в Петербурге, телефонов нет, сразу всего не сообщишь. Великий князь Николай Павлович был в курсе разговоров об отказе Константина царствовать, знал, что его готовят на роль императора, но о составленном манифесте не знал ничего. После смерти Александра I это и привело к длинной проволочке с утверждением Николая на троне, то есть к фактическому междуцарствию и, как следствие, к великой смуте — восстанию декабристов. Что и говорить, так не составляют важнейшие государственные документы — зачем эта таинственность?
