Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 200
Они останавливаются в нескольких ярдах от окруженной забором нефтекачалки. Стэнли слышит мягкий рокот электропривода, пыхтение и постанывание балансира. На дороге еще изредка появляются автомобили, большей частью патрульные копы; свет фар скользит по клочковатой траве, когда они разворачиваются перед выездом на бульвар. Собачонка что-то вынюхивает, тычась тупым носом в ржавые железки и осколки стекла, а Уэллс стоит неподвижно, не отрывая взгляда от бледного круга на западном небосклоне. Опускаясь к горизонту, Луна как будто становится больше; при этом края ее диска видны очень четко, даже несмотря на туман.
— Этого много в вашей книге, — говорит Стэнли.
— Ты о чем?
— О Луне. Она часто упоминается в книге.
— Да, — говорит Уэллс. — Пожалуй, что так.
— Например, когда Гривано плывет на лодке. Во время побега. У него там выходит целый диалог с Луной.
— Да, там есть и такое.
— Мой свет ничего не таит, — цитирует Стэнли. — Спасенье мое, как и мое возрожденье, будет сокрыто в тебе. И я ищу твою маску, Гривано, на карнавале извечном, у самой границы воды.
— У тебя превосходная память.
— Или вот еще, в его сне. Я тружусь под присмотром слепых соглядатаев ночи, Селена, и воздвигаю твой град из кирпичей сновидений.
Уэллс перекладывает поводок в другую руку.
— Ты прав, здесь тоже о Луне, — говорит он.
— И даже в самом начале. В ругательном предисловии. Ибо сокровище тайное в его заплечном мешке — не что иное…
— …как наипервейший рефлектор. Именно так. Эта книга не зря называется «Зеркальный вор». И далеко не всегда зеркало тут следует понимать буквально. Гривано — алхимик, он мыслит неоплатоническими категориями, почерпнутыми из священных текстов Гермеса Трисмегиста, твоего высшего покровителя. Для Гривано весь мир — это всего лишь отражение, материальная эманация идеи в сознании Бога. А постичь Божественное сознание мы способны не более, чем глядеть широко открытыми глазами на солнце в зените. Потому мы предпочитаем смотреть на Луну, которую делают видимой для нас те же солнечные лучи, отраженные от ее поверхности. Луна символизирует Opus Magnum — Великое Делание алхимика, который через отражение пытается проследить ход мыслей Всевышнего, чтобы в какой-то мере Ему уподобиться. И в любом зеркале присутствует частица этой лунной сущности.
— Да, это я понимаю, — говорит Стэнли. — Так и написано в вашей книге.
— Я… что-то я не припомню, чтобы в книге это было изложено таким образом.
— Нет, в книге это разбросано по разным местам, но понять можно вполне, если свести воедино все сказанное. Я малограмотный, мистер Уэллс, но это не значит, что я тупой.
Уэллс открывает рот и, помолчав, издает вздох, явно недовольный собой.
— Извини, — говорит он. — При разговоре о подобных вещах трудно подобрать такой тон, чтобы не выглядеть педантичным умником или банальным любителем напускать туману. Тем более когда я не знаю, что именно знаешь ты.
Стэнли сует руки в карманы куртки. Материя сзади натягивается и плотнее прижимает к спине кистень.
— Думаю, проблема в том, что я никогда не умел задавать правильные вопросы, — говорит он. — Спасибо, что проявили терпение.
Пара кем-то потревоженных чаек, крича и хлопая крыльями, взлетает с буровой вышки к югу от них. Стэнли и Уэллс вздрагивают. Собака замирает в стойке, подняв голову от земли.
— Пора идти, — говорит Уэллс. — Место, которое я хочу тебе показать, находится неподалеку.
Они пересекают бульвар, идущий в восточном направлении, и углубляются в еще один квартал заброшенных одноэтажных домов. Буровые вышки торчат на пустых участках, а иногда прямо на газонах перед темными покосившимися коттеджами с выбитыми окнами. На левой стороне улицы, с заездом на тротуар, застыл «кайзер-фрейзер» в окружении битых бутылок и раздавленных сигаретных окурков; три из четырех его колес проколоты. Береговые недруги Стэнли и здесь оставили свои отметины, намалевав оскаленные собачьи морды на дверях и капоте машины. Их дополняет надпись кривыми буквами, демонстрирующая уровень грамотности авторов: «ПЫСЫ». Стэнли усмехается про себя.
— Мы тут недавно вспоминали о прошлых войнах и великих битвах, — говорит Уэллс. — А ведь эти битвы могут происходить на самых разных уровнях. Мы и сейчас, можно сказать, идем по полю боя. Я часто размышляю о том, что во всех этих конфликтах — великих и малых — на самом деле идет борьба за контроль над памятью. Не только за право помнить, но и за право забывать. Избирательно забывать.
На пути возникает протока, которую они переходят по горбатому мостику. Глядя с него вниз, Стэнли видит отражение затуманенной Луны, дополняемое блеском масляных разводов на поверхности стоячей воды. Правее, в полусотне ярдов, можно разглядеть место слияния протоки с каналом пошире, параллельным той улице, по которой продвигаются они. Через квартал им встречается еще один мостик, потом еще, и тут Стэнли осознает, что вся округа покрыта сетью заросших и замусоренных каналов, как бы дублирующих сетку улиц. Когда Уэллс и его собака первыми проходят вдоль перил очередного моста, следующий за ними Стэнли слышит, как эхо их шагов отзывается внизу крысиной возней и недовольным кряканьем разбуженных уток.
— Эта часть города не просто так получила свое название, — говорит Уэллс. — Во всяком случае, к этому имелись реальные предпосылки. Почти все улицы, по которым мы с тобой сегодня шли, когда-то были каналами. Круговой перекресток на Виндворде был в ту пору лагуной. Улица Риальто, Гранд-бульвар, отель «Сан-Марко» — эти названия изначально являлись описательными, а не просто символическими. Но власти Лос-Анджелеса в двадцать девятом году распорядились засыпать большинство каналов — ради удобства автомобильного движения, насколько я понимаю, — и местный ландшафт по большей части утратил свою оригинальность. Я был в курсе истории этих мест, когда посещал их во время работы над книгой.
Уэллс вынимает изо рта трубку и, выбив на ладонь пепел, стряхивает его в канал. Вновь появляется из кармана жестянка с табаком.
— Интеллектуальная традиция, в рамках которой пребывал Гривано, — говорит он, — была синкретичной и утопичной, притом что происходило это на переломе веков. И, как во всех утопических традициях — вспомним Платона, Августина, Томаса Мора, Кампанеллу, — метафоры ее тесно связаны с городским ландшафтом. То же касается и всей герметической литературы. В трактате «Асклепий», к примеру, есть пророчество о городе, который будет возведен далеко на заходе солнца — то есть на западе — и в который после возвращения египетских богов устремятся по суше и по морю все смертные народы. В «Пикатриксе» описан возведенный Гермесом Трисмегистом город Адоцентин, где магические образы — заметь, образы! — обеспечивают добродетельность и благополучие каждого жителя. Архитектура города является отражением архитектуры Небес. Только представь, что под этим подразумевается! Попадая в такой идеальный город, мы и сами неизбежно становимся идеальными людьми. Это практически рай на земле.
Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 200
