Фома глотнул водички из ковша. Умыл лицо и стал одеваться. Заправил тельняшку в ватники, затянул на поясе ремешок с ножнами. «Нож в пути всегда товарищ», – улыбается друг Ерема. Кряхтя, быстро намотал портянки и надел кирзовые прохоря. Накинул фуфайку и шлепнул картуз на затылок. Из хлебницы вынул горбуху, сунул в карман. Вышел в сени, пристукивая каблуками, чтоб нога улеглась в сапоге.
У порога, танцуя рыжим тельцем, улыбалась и поскуливала Марта, остроухая лаечка. Подобрал ее Фома пару лет назад на улице, маленькую совсем. Неизвестно, откуда она взялась на дороге, как с луны свалилась. Хозяев на ночь глядя не видать было, мамки ее тоже, вот и сунул за пазуху. Март стоял морозный. Теперь вон какая красотка выросла!
Фома открыл чулан, пошарил в сумраке, оторвал луковицу от связки. Потом снял камень с крышки горшка и двумя пальцами достал оттуда оплывший кусочек сала. Вытащил нож и легко отрезал на весу шкурку. С ладони отдал Марте. Она аккуратно цапнула ее, проглотила и лизнула руку Фомы. Тот вытер лезвие рукавом, сунул нож в ножны, а сало завернул в обрывок газеты и убрал в карман фуфайки.
Отворил дверь на улицу и вдохнул холод. «Кен мида дувмайч…» – зашептал он старый карельский заговор от сглаза и добавил вполголоса: «Господи, помилуй!» Вышел из дому, подперев двери метелкой.
Марта легонько бежала впереди. До берега всего шагов пятнадцать. Собака нырнула в сухую траву – она знала тропочку, по которой Фома ходил вдоль берега к лодке. И даже не тявкнула, когда за поворотом тропы возникла темная фигура человека. Ерема на корточках сидел на камушке. Увидев Фому, он со вздохом поднялся во весь длинный рост, сошел с камня и пожал его руку:
– Ну чё? Сможем выйти? Ветрюга какой…
– Может, стихнет…
– Может, и стихнет, – согласился Ерема, прижал собаку к ноге и помял огромной ладонью ее шерсть. Она не сопротивлялась. – Стихнет, Маруся?
Марта вильнула хвостом. Ерема закинул ружье на плечо и широко зашагал вслед за Фомой.
Волны гудели вдоль берега. Шагов из-за ветра не было слышно. Сразу за околицей прошли мимо пепелища. Раньше тут стояла часовня, старая, лет двести ей было. Несколько годочков тому какие-то туристы спьяну сожгли ее, а сами сбежали. До сих пор тоненько гарью тянет, сырой и холодной. Двести лет назад люди строили, что-то себе при этом думали, а вышло во как. Не басурмане, не на войне, а собственные правнуки да в мирное время… И никто теперь не торопится часовенку отстроить. Денег надо, лесу купить надо, и руки надо приложить, а кому нынче требуется объект культа? Священника в деревне нет, да и в округе ближайшей тоже. Даже стариков теперь не отпевают, хоронят сами, со «Святым Боже», – и весь обряд. Привыкли так. У Фомы отец с матерью крестьяне были колхозные, в церковь не ходили и детей не заставляли. Икон в доме не держали. Однажды только мамина бабушка Марфа показала малому Фоме Богородицу, достала из комода завернутую в платок деревянную картину. Подивился он тогда на смуглое лицо с красивыми бровями, и глаза запомнились, карие и живые. А бабушка коротко прошептала молитву, поцеловала руку Деве Марии и спрятала икону обратно в тряпки. «Будешь ее любить, и Она тебя полюбит!» – пообещала она, а потом заставила Фому выучить молитву наизусть. Фома быстро выучил, да и чего там, всего несколько слов.
Вообще-то в древних богах Фома плохо разбирался. Читал как-то, но давно и все о разных. Про Иисуса – Евангелие на газетной бумаге, про Иегову – журналы в глянец, потом на фронте брошюры из политотдела про Аллаха; про Кришну с Буддой – толстые талмуды с картинками и тысячами имен. Библию вообще читать оказалось неинтересно. Там только в начале про Бога и про змея, а потом все запутано. Откуда у Каина жена взялась, если кроме него на свете только родители и были, Адам с Евой? Откуда у его сына жена взялась? Непонятно. А дальше только кто кого родил, кто сколько прожил и торговлей нажил. Да еще кто, кому и как отомстил с божьей помощью. Махнул Фома рукой, вот и все…
Начался погост. Ветхие кресты, темные камни, столбики с табличками.
– Зайдем к Португальцу? – спросил Ерема, когда шли кладбищем.
– Португальцу надо налить, – ответил Фома, – а я не взял.
– Есть у меня. – Ерема звякнул в кармане ногтем по стеклу.
Фома свернул с тропы на погост. В полумраке, касаясь ладонями оградок, нашли знакомый камень на холмике.
– Здорово, Сан Саныч! – прошептал Фома, а Ерема нашарил граненый стакан в траве, вытер его рукавом и поставил на камень.
– Хорошие люди пришли, – тихо сказал Ерема, достал из-за пазухи бутыль с винной пробкой и налил полный, «по Марусин поясок», стакан. – Хорошими нас считал. Стае своей говорил, помнишь: «О! Хор-рошие люди пришли!» А их всех португальцами обзывал.
– Ага, – кивнул Фома и развернул газету с салом. – Еще бы, стая-то у него была одни бичи да ворюги. Навоз раскидать, дровишки расколоть, сети чужие похожнуть. Артель!
– Царствие небесное! – добавил Ерема и длинно глотнул из горлышка мутного самогону. – Многое мог за водку Сан Саныч. И рыбак был везучий.
Даже не поморщился. Фома протянул ему хлеб с салом и принял бутыль, глотнул. Самогон был теплый и пахучий.
– Сан Саныч, поговори там с Хозяином, ты же накоротке. Пусть Юмала рыбки даст бродягам. На обратной дороге допьем, Еремей-брат.
Фома сунул бутыль под столик рядом с камнем. Ерема махнул рукой. Пошли дальше. Обогнули мыс, и теперь полоса рассвета осталась за спиной.
За кладбищем начиналось брошенное поле. Летом тут росли остатки овса, и в августе большой медведь приходил его брать…
…В августе Ерема собрал тухлой рыбы в мешок и подвесил его на ветке сосны с края поля. Сам три дня не курил, не ел мяса, только чай пил с хлебом. Месяц вина не нюхал. Сел на лабаз. Лабаз был сколочен еще в прошлом году из сосенок в руку толщиной…
Ерема сидел в нем тихо, не шевелясь, целый день. У него была двустволка с двумя пулями и еще три патрона в кармане фуфайки. Ружье стояло между ног, а он смотрел сквозь пропиленный в стене квадратик на мешок с тухлятиной. Солнце садилось сзади, над полем, и мешок был виден хорошо.
Почти стемнело. Ерема знал, что он большой, этот медведь, но заробел, когда увидел какой. Зверь, как лесной человек, из-за дерева вышел неслышно, уже на задних лапах, и достал мешок. А ведь Ерема, когда вешал, с земли достать не мог. Но думать было некогда, Ерема прицелился и выстрелил. Медведь даже не дернулся, хотя Ерема попал. Он застыл, повернул голову на гром и прыгнул в лес на четыре лапы. Ерема не шевелился и слушал. Ничего… Тишина… Потом совсем рядом услышал вздох старика, слабый кашель. Больно ему, подумал Ерема мучительно. Снова тишина, и еще один выдох. С хрипом, с тоской. Ерема подождал, сколько мог, и заговорил, чтоб медведю было слышно: «Не-е, я не пойду вниз, не жди. Засыпай, дружище. Прости меня».
Медведь не ответил. Папирос не было. Пришлось ждать до утра. Хорошо, есть привычка сидеть. Ерема думал о том, есть ли у медведя семья, жалко ли ему оставлять ее, покидать лес, свой дом, страшно ли света больше не увидеть? Потом отогнал эти мысли, стал оселком тихо править нож. Когда совсем рассвело, Ерема слез с лабаза и осторожно шагнул на хвою. Лес рядом был редкий, медведь лежал на боку недалеко, вытянув шею, и с него взлетел ворон. Все равно мерзко умирать…
