– Какой-какой комиссии? Вы не могли бы говорить по-английски?
– Комиссия Службы психического здоровья детей и подростков.
– Доктор Шоу! – громко произносит моя мать. – Вы входите в эту комиссию, да?
– Вхожу, – отвечает доктор Шоу. – Послушайте, вы сейчас побудьте какое-то время с Диллоном, а потом, быть может, перед тем как вы пойдете домой, мы могли бы переговорить с вами?
– О’кей, – цедит мама сквозь зубы, но я отлично вижу – никакого намерения задержаться и поговорить с врачом у нее нет и в помине.
Она входит в палату Диллона и принимается без остановки тараторить – какой тут безнадежно тупой персонал, как тепло на улице, какой сегодня чудесный день для прогулок по долине, а еще – про птиц, которые обосновались на развалинах собора.
Диллон на мать почти не смотрит. Лежит на кровати, измеряет пальцами обхват своих рук и вздыхает. Через какое-то время он прерывает маму и спрашивает меня, как дела в школе.
– Сейчас каникулы, – отвечаю я.
– Ой да, я забыл, – бормочет Диллон. – Веселых тебе каникул.
Поздно вечером я убегаю из отцовской квартиры и ловлю такси до больницы. Полчаса мне приходится прятаться в туалете, но в итоге я пробираюсь в палату Диллона и трясу его за плечи, чтобы разбудить. От него пахнет ванилью и желудочным соком. Кожа вокруг носа – там, где он поранил себя краешком питательной трубки, – покраснела.
– Ты должен выздороветь, – шепчу я. – Тебя хотят перевести в палату для психов. Запрут!
Диллон устало смотрит на меня. В окна струится голубоватый свет луны, и все вокруг кажется пыльно-серым.
– Меня и так уже заперли, – отвечает Диллон и отодвигается от меня.
Я обхожу кровать-каталку с другой стороны:
– То, что ты про маму сказал на днях, это правда? Или ты это просто выдумал? Может, ты хотел сказать, что роман был у отца?
На несколько секунд взгляд Диллона перестает блуждать, становится осознанным.
– Забудь, я ничего не говорил. Наверное, я слегка бредил.
– Ты так думаешь? Значит, все-таки помнишь, что мне наговорил.
– Не имеет значения.
Мне хочется схватить его за плечи и умолять вернуться домой. Но мне слишком страшно прикасаться к нему – он такой хрупкий, как бы не сломать. Я слишком сильно боюсь всего, что может теперь случиться.
– Имеет значение, – шиплю я. – Это очень много значит для Эдди.
– Я видел Эдди, – хрипит Диллон. – Я видел его в воде.
– А я его все время вижу. На улице, в своей кровати, в небе.
– В воде, – повторяет Диллон.
Он захлебывается слюной, его дыхание становится тяжелым. Пару минут я смотрю на него, гадая, что сказать.
– А что случилось с тобой, Диллон? Из-за чего ты сломался?
Но он не слышит меня. Он спит.
– Диллон, – тихо говорю я. – Доктор Шоу говорит, что ты неуправляем.
Глава третья
Июнь сменяется июлем, погода все такая же жаркая и липкая. Единственное спасение – холодная вода поблизости от Сэндвич-Ков. Я встречаюсь с Тэем так часто, как только возможно, но с ним стало трудно. Похоже, они с Дэнни не разговаривают, и он вымещает на мне дурное настроение. Я его спрашиваю, что стряслось, – он говорит со мной сквозь зубы. А когда мы под водой, он задерживает дыхание так надолго, что мне страшно – а вдруг он не всплывет? Он меня игнорирует, а потом вдруг грустит, когда я ухожу навестить Диллона, и говорит, что скучает по мне.
Я не говорю с ним об ущелье, но думаю об этом каждый день, как и прежде. Как только Диллон поправится, я обязательно погружусь. Я так надеюсь, что Эдди ждет меня. Он здорово притих с того дня, как Диллон оказался в больнице. Даже тогда, когда я его зову, он не откликается. В глубине души я чувствую, что молчание Эдди больше связано с тем, что у меня происходит с Тэем, а не с тем, что Диллон лежит в больнице. Эдди не суждены близкие отношения с девушкой, да и девушки у него никогда не будет. Еще никогда я не чувствовала себя такой далекой от брата-двойняшки, как теперь. Чувство вины подкрадывается ко мне всякий раз, когда я думаю о том, чем занималась в то самое время, когда Диллон лежал без сознания в нашем саду. А когда я в больнице с Диллоном, я чувствую себя виноватой из-за того, что покидаю Тэя, а уж особенно в те моменты, когда Диллон ведет себя просто отвратительно.
Питательная трубка работает – Диллон немного набрал вес, но, что удивительно, из-за этого у него паршивое настроение, и он вредничает.
– Как вы могли такое со мной сотворить? – вопит он. – Вы все только осложняете мою жизнь. И ты в том числе!
– Мы стараемся тебе помочь, – говорю я, не в силах скрыть раздражение.
Нет, ну разве это справедливо – то, что я трачу свои летние каникулы, таскаясь в больницу, и я пытаюсь приободрить брата, а от него – ни грамма благодарности. Да как он смеет винить меня, когда сам столько времени такое скрывал от меня!
Меня посылают домой, чтобы я привезла побольше одежды для Диллона. Доктор Шоу просит взять одежду попросторнее, но ничего такого Диллон не носил, когда его вес достиг наименьших показателей. Это доктор Шоу так говорит – «наименьшие показатели веса», вместо того чтобы сказать, что мой брат «чертовски тощий» или что он «на пороге смерти». А я уже привыкла к больничным словечкам. Я научилась читать между строк все, что имеют в виду врачи.
В комнате Диллона по-прежнему пахнет рвотой, хотя я тут все обрызгала освежителем воздуха. Я подхожу к окну и смотрю на то место, где нашла брата. Оранжевые конусы все еще там. Валяются на боку и тихо покачиваются, когда их задевают порывы ветерка.
Беру сумку и принимаюсь запихивать в нее старые футболки. Гораздо труднее подобрать штаны. Самые просторные не возьму, потому что они будут сваливаться с Диллона, а ремни в больнице носить не разрешают. В итоге беру штаны от спортивного костюма, с эластичным поясом и шнурком, и шорты, которые могут подойти по размеру.
Выдвижной ящик с носками застрял. Дергаю его к себе, и весь шкаф сотрясается. На пол сыплется коллекция кубков, полученных Диллон за рекорды в плавании и успехи в науках. Я в таком отчаянии, что со злости бью ногой по одной из статуэток, и она ломается. А мне все равно. Вынимаю из ящика носки и засовываю в сумку. Вместе с носками вылетает сложенный в несколько раз листок бумаги. Небось любовная записочка от Лары. Кладу листок в карман, чтобы прочитать потом. Прочту – порву на мелкие кусочки и высыплю их в почтовый ящик Лары.
* * *
Когда я возвращаюсь в больницу, настроение у Диллона еще хуже, чем было. Понятно, родители достали. Отец разглагольствует о результатах экзаменов, которые пока не известны, а мать возится с многочисленными трубочками и подушками.
– Уходите, – скрипит зубами Диллон, глядя на всех нас, собравшихся у его кровати.
