Все это рассказала Верка Михеева. Собрались люди, сходили к старосте, пусть посоветует, что делать. Тот посоветовал привести к Ульяне попа.
Попик был молодой, только принявший приход. Прежнего батюшку недавно схоронили. Полдня провели у постели больной батюшка и соседи. Читали молитвы все, кто какие знал. Временами Улька лежала спокойно с закрытыми глазами, но больше бредила, звала своего Даню, иногда выгоняла всех из хаты. Ее живот был вздутый и, как говорили очевидцы, ходуном ходил. Нас малых туда не пустили.
А на второй день Улька умерла. Хоронили всем селом. Предложили родителям Данилы схоронить покойницу рядом с могилой сына. Все-таки Улька была не порожняя и именно от Данилы. Но те ни в какую!
Схоронили в конце кладбища. А через какое-то время Бочулиха, мать покойного Данилы, стала жаловаться всем: каждую ночь приходит Данилко во сне и просит привести к нему его Улю. А родную маму называет разлучницей. Сходила Бочулиха к попу, потом к старосте… Посоветовались со всеми соседями и решили перезахоронить Ульяну рядом с ее Даней, потому как Бочулиха к тому времени вся исхудала и пожелтела.
Две могилки были совсем рядом. Крест поставили общий, посредине. На дощечке написали: "Покоятся рабы Божьи – Данило и Ульяна".
– Весной, в поминальный день могилки Дани и Ули были завалены цветами. Все девушки, да и парни тоже ходили помянуть эту пару. Помню, и я ходила.
Лошадка
За селом на площади около одного гектара расстилался Цыганский луг. Это название появилось с незапамятных времен. Сколько себя помнили сельские старожилы, каждую весну в конце апреля приезжали цыгане и разбивали на этом лугу свой табор. Старшим в таборе был атаман, потому как о цыганском бароне в то время еще не слыхали.
Атаман – это официально, а для сельчан это был хромой цыган Гришка. От атамана у него был разве что высокий рост, отчего хромота его еще больше бросалась в глаза, да черная курчавая шевелюра необычайной густоты, которая служила ему зимой и летом вместо то ли цыганской шапки, то ли атаманской папахи.
Определить возраст хромого Гришки было невозможно, потому что на протяжении обозримых лет внешность его не менялась. Злые бабьи языки поговаривали (особенно если из курятника исчезала очередная несушка), что на голове у хромого цыгана между его кудрями пробиваются бесовские рожки. Оттого и шевелюра такая густая. Это значит, что он и вовсе без возраста, а посему – вечный. Сельские мужики над бабами посмеивались, но втайне цыгана остерегались. Что же касается исчезновения курей или прочего имущества – это был явный оговор. Потому что за все годы пребывания табора на лугу цыгане строго соблюдали уговор: не промышлять в этом селе.
Всякий раз по прибытии табора атаман Гришка в своем неизменном овчинном тулупе (несмотря на теплую погоду) и в высоких, до колен, сапогах торжественно шел через все село к сельсовету. За ним увязывалась сельская детвора, крича:
– Цыган! Хромой!
В руках у Гришки был отшлифованный временем посох. Периодически он им взмахивал, отчего ребятишки воробьиной стаей разлетались в разные стороны.
В сельсовете из года в год повторялось одно и то же действо. Председатель сельсовета Евсей Осипович чинно сидел за столом (ему уже донесли, что Гришка идет). Перед ним была раскрыта посеревшая от пыли и времени книга учета жителей села. Атаман Гришка, предварительно стукнув посохом два раза в дверь, степенно вошел в кабинет.
– Здравствуйте, Евсей Осипович!
Потом цыган двумя руками долго тряс председательскую руку, продолжая:
– Вот пришел доложиться, что мы прибыли и просим вашего разрешения разбить табор на лугу.
Евсей Осипович выдержал начальственную паузу, во время которой Гришка почтительно стоял и молчал.
– Ну, что ж, Романыч, садись!
Почему он называл его Романычем, оставалось загадкой для них обоих.
– Ты же знаешь, Романыч, что…
– Да, да! – не дал ему закончить Гришка. – Как всегда, Осипович! Никакого промысла в твоем селе! Мои женщины гадают по другим селам. Я своим детишкам запретил подходить даже близко к вашим домам. Уж больно ваши сельские с ними дерутся.
И помолчав, добавил:
– Ты же знаешь, у меня строгие порядки.
Евсей Осипович еще подержал паузу, после чего подал Гришке обломок карандаша и значительно произнес:
– Распишись, Романыч!
Расписываться Романыч по причине полной безграмотности не умел. Поэтому на то место, куда указал заскорузлый председательский палец, поставил привычный крестик. Прежде чем попрощаться, Евсей Осипович несколько смущенно произнес:
– Ты, того… Романыч! Степку-то иногда приводи к нам в село. Пусть немного людей потешит. Мало у них сейчас радости. Он все так же пляшет, как и раньше? Небось, уже подрос, годков семь будет?
– Да! – гордо кивнул Гришка. – Растет. Только ни с кем не разговаривает, больше молчит. Все надеется, что еще отец вернется с фронта. А война уже два года, как закончилась. Ну, а пляшет что твой чертенок, пуще прежнего. Сейчас на него вся надежа. По сути, только ему люди и подают. Потому как, сам знаешь, – голод. С утра Степка с матерью идут на села. Считай, Степка весь табор кормит.
И грустно добавил:
– Да и от табора одно название осталось. Здоровых мужиков война подобрала. Лошадей всего две, да и то Белка на один глаз слепая. Я все еще ждал, что мне моего Бурана вернут… Ты же помнишь, Осипович, я его партизанам отдал. А теперь уже не надеюсь, нет его в живых… Пхарес[1], Евсей Осипович! Вот и остались женщины с детьми да такие, как мы с тобой, калеки.
К слову сказать, у председателя сельсовета вместо правой ноги до колена пристегивалась деревяшка.
На какое-то время зависла грустная пауза, после чего цыган пошел к себе в табор.
А голодно было всем. Шестилетняя девочка Маша выпила свою положенную кружку похлебки, совсем не утолив голода. Девочка знала, что от голода надо чем-то себя отвлечь. На улице играли такие же полуголодные дети, и она пошла к ним. Катька и Анька, которые были постарше, предложили:
– Давайте пойдем за село к цыганам. Мама говорила, что они уже приехали!
Сельским детям запрещалось ходить на Цыганский луг. Но как взрослые ни стращали их цыганами, которые якобы воруют детей, жгучий интерес к табору не ослабевал.
Ватага ребятишек разного возраста, где Маша и еще одна девочка были самые маленькие, побежала в конец села. Прибежав, дети остановились на безопасном от табора расстоянии и стали глазеть, как цыганка разводила под большим чугуном костер. Рядом с нею на траве сидела вторая женщина и кормила грудью ребенка.
