Голос возвращается к Амаль. Ее крик похож на стон, на рык зверя. Она не плачет. У нее нет слез. Она ревет и стонет: «За что? За что? Я не правительство, я не партия! За что?!!».
Не так давно, месяца три назад, мы с Амаль сидели в ее уютной гостиной у старинного камина, пили сладкий черный багдадский чай из маленьких позолоченных рюмочек, и Амаль с присущим ей даром убеждения утверждала, что гордый иракский народ будет до последнего сражаться с американскими агрессорами; что люди будут стрелять в оккупантов с каждой крыши, из-за каждого угла, и всаживать кинжалы во вражеские спины при каждом удобном случае.
Получилось все наоборот. Гордая иракская армия, единая с гордым иракским народом, при первом удобном случае побросала автоматы и пулеметы, скинула форму и солдатские бутсы, напялила робы черни из городских трущоб Саддам-Сити и отправилась с удовольствием грабить дом Амаль, самый красивый дом в Багдаде, то есть дом, который был самым красивым, пока иракский народ не обрел долгожданную свободу.
…Я сижу на теплой весенней земле рядом с девятью серыми могильными холмиками, в тени цветущих фруктовых деревьев в саду Детской городской педиатрической больницы в центре Багдада и пытаюсь насладиться теплым и ясным днем без войны. Прошло еще четыре дня, а никто так и не пришел за семьей Хакмата Иосефа, чтобы перезахоронить их, как подобает по законам ислама.
Я уезжаю домой. Моя война кончилась. Я обниму жену, сына и налью коту молока в миску.
Я так и не узнал ничего о семье Хакмата, кроме того, как их звали, сколько им было лет и того, что они мертвы. Я не спорю, что Саддам — сукин сын и палач. Но я не знаю или не понимаю, зачем они погибли, почему именно они, ради чего? Чтобы остальные вздохнули свободно и начали грабить и мародерствовать?
Я не знаю, что они ели в пятницу за семейным завтраком, над чем смеялись и о чем шутили. Я не знаю, была ли у них кошка и кто наливал ей в миску молока. И никогда не узнаю.
