— А я Себастьян Цёльнер. Я вам звонил. Я же сказал вам, что рано или поздно…
— Хотите пирога?
— Что?
— С кофе придется подождать. Ну, садитесь!
— Очень любезно с вашей стороны, — поблагодарил я. Я хотел подвести Каминского к креслу, но он не двигался с места.
— Я слышала, ты прославился.
— Ты же это предсказывала.
— Я предсказывала? Боже мой, да садитесь же. Столько лет прошло. — Она кивком указала на свободные стулья. Я еще раз попытался усадить Каминского, но он словно оцепенел.
— А когда вы были знакомы? — спросил Хольм. — Давно, должно быть, это было, Тезочка мне ничего об этом не рассказывала. Она много чего на своем веку повидала. — Она хихикнула. — Да нет, какое там, стесняться тебе нечего! Два раза замужем была, четверо детей, семеро внуков. Это уже что-то, а?
— Ага, — поддакнул я, — это точно.
— Вы не хотите сесть, а я нервничаю. Как-то неловко. Ты плохо выглядишь, Мигуэль, садись.
— Мануэль!
— Да-да. Садись.
Я изо всех сил потащил его к дивану, он сделал шаг, споткнулся и чуть не упал, схватился за спинку и с трудом сел. Я опустился на диван рядом с ним.
— Для начала ответьте на несколько вопросов, — сказал я. — Я хотел бы узнать…
Тут зазвонил телефон. Она крикнула в трубку: «Нет, хватит!» — и бросила ее на рычаг.
— Соседские ребятишки, — пояснил Хольм. — Они звонят, изменив голос, и думают, мы их не узнаем. Но не на тех напали!
— Не на тех. — Она пискливо засмеялась.
Хольм вышел. Я ждал, кто же из них заговорит первым. Каминский сидел ссутулившись, Тереза улыбаясь теребила отворот кофты; один раз она кивнула, словно ей в голову пришла какая-то интересная мысль. Хольм вернулся с подносом: тарелки, вилки, буроватый плоский пирог. Он разрезал его и передал мне кусочек. Пирог оказался совершенно черствый, едва не застревал в горле.
— Ну хорошо. — Я откашлялся. — Вы ушли. А что потом?
— Ушла? — переспросила она.
— Ушла, — подтвердил Каминский.
Она улыбалась бессмысленной улыбкой.
— Вы же внезапно исчезли.
— Вот это похоже на Тезочку, — вставил Хольм.
— Села в поезд, — медленно произнесла она, — и поехала на север. Работала секретаршей. Мне было очень одиноко. Моего начальника звали Зомбах, он слишком быстро диктовал, мне приходилось исправлять его орфографические ошибки. Потом познакомилась с Уве. Через два месяца мы поженились. — Она смотрела на свои узловатые руки, на тыльной стороне которых выступила сетка вздувшихся жил. На какое-то мгновение с ее лица исчезла улыбка, а взгляд стал более осмысленным. — Помнишь того ужасного композитора? — Я взглянул на Каминского, но он, по-видимому, не понимал, кого она имеет в виду. Ее черты разгладились, она снова заулыбалась. — А про кофе ты забыл?
— Батюшки! — воскликнул Хольм.
— Да зачем, — отмахнулся я.
— Не хотите, и не надо, — сказал Хольм и никуда не пошел.
— У нас было двое детей. Мария и Генрих, ты же их знаешь.
— Откуда мне их знать? — удивился Каминский.
— Уве погиб в результате несчастного случая. Его сбил пьяный водитель, он умер на месте. Сразу, без страданий.
— Это важно, — тихо произнес Каминский.
— Да-да, важнее всего. Когда я об этом узнала, думала, что умру.
— Не слушайте вы ее, она не всерьез, — вмешался Хольм. — Ее так просто не возьмешь.
— Через два года я вышла замуж за Бруно. От него у меня Ева и Лора. Лора живет на параллельной улице. Едете все время прямо, потом сворачиваете на третью улицу налево, потом еще раз налево. И вы у нее.
— Где? — спросил я.
— У Лоры. — Несколько секунд все молчали и недоуменно смотрели друг на друга. — Вы же хотели к ней!
Зазвонил телефон, она выкрикнула в трубку: «Хватит!» — и бросила ее на рычаг. Каминский сложил руки на груди, его трость упала на пол.
— А чем вы занимаетесь? — спросил Хольм.
— Он художник, — пояснила она.
— Надо же! — Хольм удивленно поднял брови.
— Знаменитый. Надо бы тебе в газетах читать не только спортивные страницы. Он когда-то был очень известен.
— Дело прошлое, — отозвался Каминский.
— Эти зеркала, — сказала она, — такие зловещие. Ты тогда впервые написал что-то, что было…
— А вот меня раздражают, — начал Хольм, — такие картины, на которых ничего не разберешь. У вас ведь другая манера, правда? — Прежде чем я успел воспротивиться, он стряхнул мне на тарелку еще один кусок пирога, который едва не упал, мне на колени посыпались крошки. — А у меня была маленькая фабрика, — сказал Хольм, — я производил косметику на основе трав: гель для душа, чай из трав, крем от растяжений. Сейчас вы такое днем с огнем не найдете, что поделаешь, некий упадок — в природе вещей. В природе вещей! — воскликнул Хольм. — Вы точно не хотите кофе?
— Я все время думал о тебе, — проговорил Каминский.
— А ведь это все было так давно, — ответила она.
— Я спрашивал себя… — начал было он и оборвал себя на полуслове.
— О чем ты?
— Да так, ничего. Ты права. Как давно это было.
— Что давно было? — заинтересовался Хольм. — Ну-ка, давайте выкладывайте!
— Помнишь то письмо?
— А что у тебя, собственно, с глазами? Ты же художник. Как ты это пережил?
— Ты помнишь о письме?
Я нагнулся, поднял трость и вложил ему в руку.
— Откуда мне помнить? Я была тогда молоденькой дурочкой.
— И что же?
На лице у нее на миг появилось задумчивое выражение.
— Такая глупенькая, неискушенная.
— Я бы не сказал.
— Вот и я о том же, — вставил Хольм. — Каждый раз, когда спрашиваю Тезочку…
— Попридержите язык!
Он ахнул и уставился на меня.
— Нет, Мануэль. Я и правда больше ничего не помню. — Уголки рта у нее приподнялись, морщины на лбу разгладились, негнущимися пальцами она вертела пульт дистанционного управления.
— А я сейчас вам вот что расскажу, — объявил Хольм. — Про Тезочкин день рождения, ей исполнилось семьдесят пять, и все наконец собрались: дети, внуки. Все были в сборе. И когда все запели «For she’s a jolly good fellow…»[17], именно в этот момент, у большого торта…
— На нем было семьдесят пять свечей, — вставила она.
