– Я тебе напишу. Скажи куда.
– Нет, не пиши. Как только я приеду в Париж, дам тебе знать.
– Вот увидишь, на что я способна. Ты поразишься, обещаю. Я всех обхитрю, лучше любого адвоката. Я переоденусь… переоденусь пекарем. И приду к тебе. Пекарем, представляешь? Или старой каргой. – Она рассмеялась. – Вот ты перепугаешься! А потом: раз! – и увидишь перед собой своего коростеля. Морис меня убьет, но я не боюсь. Нет, он тебя захочет убить, так что придется тебе переодеваться. В кого? В испанца! В испанского священника. В кого-то, совершенно на тебя непохожего, – но я тебя все равно узнаю, как бы ты ни старался. Ох, и Морис тебя узнает, потому что у меня глаза загорятся. А если бы ты знал, что погибнешь? И я бы знала, что ты погибнешь, но не пыталась бы тебя остановить. Нет, ни за что. Раньше я бы наверняка тебя остановила, захотела бы спасти, отвергла бы. Сама бы испугалась. А сейчас… Нет, я знаю. Я бы ждала тебя с распростертыми объятьями. Ты бы сам этого хотел. Даже под угрозой смерти ты бы желал меня больше, чем любую другую. И я бы с радостью умерла с тобой.
На следующий день Шавез произнес свои последние слова, смысл которых остался неясен: «Non, non, je ne meurs pas… meurs pas»[16].
* * *
Уаймен огорченно вошел в палату, холодно поздоровался с Дж. и выглянул в окно, словно на лужайке в саду что-то происходило.
– Завтра похороны, – сказал он.
– Да, я слышал разговоры в коридоре, здесь стены тонкие. Шавез умер вчера, в три часа пополудни.
– Весь город в трауре, – вздохнул Уаймен.
– Если б Эннекен лучше целился, хоронили бы двоих.
– Дурацкое замечание.
– Ну, меня бы хоронили, не тебя же. Чего ты такой мрачный?
– Потому что у всех горе, а ты… ты… – Уаймен запнулся и перевел взгляд на лужайку под окном. – Что за легкомысленное поведение! Город в трауре, заводы и фабрики стоят…
– Прямо как в опере Верди. Итальянцы обожают смерти. Нет, не Смерть, а именно смерти. Ты что, не знаешь?
– Они тонко чувствуют трагизм ситуации.
– Ты же сам его дураком назвал.
– Я тогда не знал, что он умирает.
– А какая разница? – тихо спросил Дж.
Уаймен, успокоившись, присел у кровати.
– Он отошел на небеса, – произнес он голосом священника, – в рай погибших летчиков.
– Меня сегодня выписывают, – сказал Дж. – Я приду на панихиду. Кстати, Эннекены уехали?
– Знаешь, твой идиотский поступок выставляет нас всех в дурном свете. Такое поведение порочит авиаторов. Мы же не авантюристы, не искатели приключений…
– Правда?
– Ох, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Скажи, они уехали?
– Между прочим, мадам Эннекен увезли в полуобморочном состоянии. Ты доволен?
– А мсье?
– Все порывался к тебе в больницу, грозился застрелить.
– Зря его ко мне не пустили. Я бы хотел еще раз с ним повидаться.
Внезапно Уаймен рассердился. Его худое лицо побагровело. Вытаращив глаза, он уставился на человека в постели.
– Да уж, надо было пустить. Что ты творишь? Чего добиваешься? Послушай, в городе полно народу, а завтра будет еще больше. Люди приезжают отовсюду, чтобы воздать последние почести Жо за его необычайное мужество, за его достижение. Крестьяне из горных деревень пешком приходят, стоят на площади, чтобы проводить героя в последний путь. Посмотри на их лица и устыдись! Пойми, что такое подвиг. Люди всю жизнь трудятся, не разгибая спины, жертвуя всем ради будущего своих детей. И вот среди них, среди этих благодарных паломников ты… Задохлик несчастный! – Хлопнув дверью, Уаймен вышел из палаты.
* * *
Огромные толпы сделали город похожим на деревню. Люди в траурных одеждах заполнили улицы. В дверях домов стояли скорбные женщины, придерживали детей, чтобы они не выбежали к траурной процессии, не нарушили ее торжественную медлительность. Из окон и с балконов свисали черные стяги и трехцветные знамена с траурными лентами. Ярко светило солнце. Опустели все улицы, по которым не проходил кортеж, закрылись лавки, магазинчики и конторы. Над городом звучали гулкие, протяжные удары колоколов – звук стихал в напряженной тишине, и за ним следовал новый. Даже в аркадах на рыночной площади, откуда не было видно ни неба, ни гор, царило странное уединение. Повсюду стоял сильный запах лошадей и кожи – крестьяне, приехавшие в город из окрестных деревень, оставили свои телеги и повозки у рынка и шли за гробом.
Начальник вокзала в фуражке с золотым кантом и длинном сюртуке еще раз критически взглянул на свое отражение в стеклянных дверях вокзального зала ожидания – не из тщеславия, а осознавая важность момента; так актер смотрит в зеркало перед выходом на сцену. К вокзальному телефону выстроилась очередь европейских репортеров, ждущих связи со столичными редакциями газет.
У больницы городской оркестр грянул траурный марш. Похоронная процессия медленно двинулась с места. Перед четверкой лошадей шли девочки в белых вуалях, усыпая булыжную мостовую лепестками тубероз. Мальчишки сновали по улице, поднося девочкам корзины цветов. Мэр объявил, что похороны организованы за счет городской управы. Одна малышка, сосредоточенно закусив нижнюю губу, рассыпала лепестки перед кортежем, будто забрасывала невод в быструю реку, и с робкой улыбкой смотрела на подруг.
За катафалком шли бабушка, брат, невеста и друзья героя. Невеста шествовала с высоко поднятой головой, словно жена, сопровождающая мужа-еретика к месту казни. Она бросала вызов силам стихии, погубившим жениха. Брат Жо, молодой банкир, шел понурившись, глядя под ноги на еще не растоптанные лепестки. Бабушка шагала, гневно втыкая клюку в цветочные бутоны на мостовой.
Следом за родственниками устремились дипломаты, сенаторы, летчики, мэр города, репортеры, производители авиационной техники и коммерсанты. Чуть поодаль двигалась многотысячная процессия горожан, многие из которых видели, как над склоном горы появился аэроплан Шавеза, как он летел к посадочной площадке, на которой Дюрей выложил крест из белого полотна. Люди радовались знаменательной победе, одержанной с кажущейся легкостью. Невозможное стало возможным. Всех охватил восторг. Газеты провозгласили неосуществимую мечту претворенной в жизнь. Многие задавались вопросом, почему не все добиваются желаемого. На этот гипотетический вопрос им с готовностью предоставили привычный ответ: надо свергнуть богачей и уничтожить собственность, объединить страну, вернуть Триест и расширить колониальные владения – вот тогда устроиться судьба Италии. Впрочем, для вопрошавших эти ответы мало что значили. Вопрос оставался открытым.
Неожиданная смерть Шавеза стала однозначным и ясным ответом: верно говорят, что легких подвигов не бывает. За все нужно платить. Настоящие герои погибают. Чрезмерные желания удовлетворяются лишь в смерти. Выбирайте сами: жизнь как она есть или геройская гибель.
