– Это никогда не кончится, – медленно, нежно шепчет она. – Любовь моя. Любовь моя.
Они совокуплялись, наполовину уверенные в том, что не лежат, а стоят, потом идут; ближе к концу они уже словно бежали по высокой мокрой траве. Вдобавок ему казалось, что ему навстречу бегут другие.
Все здесь. Как мне заставить эти слова раскрыть свой исходный и потенциальный смысл? Все здесь в свое время и одновременно. Мне совершенно неважно, твое это горло или мое. И все же, вот здесь, пусть слово «совершенно» достигнет своего совершенства. Не имеет значения, что чье. Все части едины. Все здесь вместе. Все, несмотря на все свои различия, здесь вместе. Он к ним присоединяется. Здесь больше нет нужды. Здесь желание является удовлетворением, точнее, ни желания, ни удовлетворения не существует, потому что между ними нет противоречия; здесь каждое ощущение становится ощущением свободы; здесь свобода исключает все, что ею не является.
Они с Камиллой неподвижно лежали бок о бок на склоне холма, у шпалеры с виноградной лозой. С противоположного берега реки крестьянин заметил белую, как у статуи, руку и ступню в чулке. Из любопытства он спрятался за куст и решил посмотреть, что будет дальше.
– Кем мы шли?
– Я была коленом, которое хотело ляжку другой ноги.
– Мои самые нежные слова звучали у тебя в бедрах.
– Твои пятки были моими пальцами.
– Мои ягодицы были твоими ладонями.
– Я прятался в уголке твоих губ. Ты искала меня языком, но там ничего не было.
– Твое горло вспухло, ступни мои в яме желудка, ноги твои пустотелы, голова моя качается на твоих плечах, я была твоим членом.
– Ты была светом, который падал на темные лепестки влагалища и становился розой.
– Кровеносный сосуд набух в завитке твоего цветка.
* * *
Обычно об инциденте со стрельбой в Домодоссоле сообщили бы только местные итальянские газеты, но из-за того, что в ожидании вестей о судьбе Шавеза в городок съехались репортеры со всей Европы, отчет о происшествии появился во многих зарубежных изданиях. Швейцарские газеты, как полагалось при освещении событий с участием респектабельных буржуа, тактично опустили полные имена участников.
«Вчера в итальянском городке Домодоссола произошел прискорбный инцидент на почве ревности. Мсье Э., французский автопромышленник, приехал в город, чтобы присутствовать при историческом трансальпийском перелете Жо Шавеза. В половине четвертого пополудни, на рыночной площади, мсье Э. трижды выстрелил из пистолета в мсье Дж., молодого англичанина-авиалюбителя, который, выйдя из фруктовых рядов, направлялся к живописным магазинчикам на площади. Мсье Дж. был ранен в плечо; по мнению врачей, ранение не представляет угрозы для жизни. Его немедленно отвезли в ту же больницу, где ухаживают за героем-авиатором.
После происшествия мсье Э. без сопротивления сдался властям. “Жаль, что я не подошел поближе”, – заявил он полиции. По его словам, он предупреждал англичанина, что пристрелит его, если молодой человек не прекратит преследовать его супругу, мадам Э… “Речь идет о защите чести и достоинства, – пояснил он. – Как только обстоятельства этого дела станут достоянием общественности, меня не осудит ни один приличный человек”. Англичанин, хотя и свободно говорит по-итальянски, отказался отвечать на вопросы».
* * *
На стене старой больницы Домодоссолы – позже неподалеку построили новую – висит памятная доска в честь Шавеза, героя-авиатора; надпись на ней гласит, что он скончался в палате первого этажа 27 сентября 1910 года.
Из рассказов о последних часах Шавеза ясно, что перенесенные в полете испытания преследовали летчика до самой кончины. Он не понимал, что отделяет его от окружающей жизни, к которой он стремился со всей страстью молодости. Достижение, неразрывно связанное с постигшей его трагедией, издевательски усиливало желание вернуться в прежнюю жизнь.
«Нет, я полечу сегодня. Поехали в Бриг». Да здравствует Шавез! Он помнил, как написал эти слова на ноге. Что он сделал не так? Разум отказывался разделять техническую неполадку и моральное прегрешение. Он со страхом предвидел, что вспомнит слова, выкрикнутые на подлете к Гондо, только когда пересечет ущелье. Он все еще летел сквозь разлом.
В больнице нет памятной доски у палаты, всего на три окна дальше палаты Шавеза, куда Дж. поместили сразу после операции – из раны извлекли пулю. Пожилая сиделка-неаполитанка обтирала ему лицо и руки влажным полотенцем.
Наконец-то все успокоилось. С больничной койки Дж. был виден сад. Косой вечерний свет резко очерчивал неподвижные листья ивы. Дж. раздумывал, как быстротечна драма, как стремительно восстанавливается порядок. Он вспомнил об отцовском саду в Ливорно, об окуне в прудике и о восторженном озарении: важно то, что он не умер. Он шипит сквозь зубы.
– Вам больно?
– Нет, я просто кое-что вспомнил, – говорит он и небрежно добавляет: – Скажите, пожалуйста, вот вы, умудренная опытом женщина, не брезгливая, не щепетильная… Как по-вашему, похож я на дьявола?
– Ш-ш! Не надо об этом.
– Вы мне не ответили.
Она взглянула на молодого человека – щербатая ухмылка, темные глаза – и вспомнила, что в него стрелял возмущенный муж.
– Нет, по-моему, не похож.
(Позже, рассказывая об этом, она притворялась, что ответила так нарочно, как и положено больничной сиделке, чтобы не волновать пациента.)
– А он меня дьяволом обозвал! Решил застрелить дьявола, представляете?! Знаете, как избавиться от дьявола? Надо предложить ему то, чего он хочет. Вы сможете?
Она обтерла ему лоб и прикрыла его губы рукой.
– Нет, вот вы бы предложили ему то, чего он хочет? – настаивал он. – Даже вашу душу? Ведь иначе от него не избавиться!
– Не шутите так. Это святотатство. Ну все, хватит.
– Р-р-р! – внезапно зарычал он.
(Потом она смущенно рассказывала, что от удивления расхохоталась во весь голос.)
В палате за Шавезом ухаживала его невеста, приехавшая из Парижа. Лицо ее находилось где-то вдали, на другом конце Гондо. Шавез протягивал к ней руку, но ущелье выпускало из себя лишь кончики пальцев, позволяя им коснуться губ девушки.
Его рассудок не принимал опровержение истины, в которую Шавез верил всю жизнь. Он проявил небывалое мужество, он выжил, а значит, Бог, природа и человечество должны быть на его стороне – однако этого не случилось. Почему? Он доказал свое право на успех, но вынужден от него отказаться. Недооцененный ветер, горы, предательский леденящий воздух, земля во рту, его кровь и плоть – все они противятся его достижению. Почему?
Всю ночь он бормотал: «Je suis catholique, je suis catholique»[15].
Дж. проснулся и дословно вспомнил разговор с Камиллой в автомобиле по дороге в Домодоссолу.
