– Выучили наконец, сено-солома? – ухмыльнулся Уилсон.
Однако, после того как их отпустили, мужчины не сразу разошлись по баракам. Кто-то остановился поболтать с товарищем, кто-то нагнулся завязать шнурки, и все делали вид, будто не слышат, как охранники велят поторапливаться. Даже девушки продефилировали к баракам нарочито медленно, с вызывающе независимым видом.
Шендл нашла Леони и схватила ее за руку.
– Сегодня ночью будет побег, – шепотом сообщила она.
Леони так и ахнула:
– Сегодня ночью? И ты уходишь?
Шендл придвинулась ближе:
– Уходят все.
Леони остановилась.
– Все? Кроме немки, разумеется?
– Разумеется, – кивнула Шендл и объяснила, как они ее утихомирят.
– А я? – спросила Леони, помня Лоттины угрозы открыть ее прошлое.
– И ты, конечно. Не бойся. Я и не по таким местам людей водила, да еще зимой. А Пальмах знает округу как свои пять пальцев. Твоя задача – помочь мне собрать остальных девушек из нашего барака, Теди и Зора тоже будут помогать.
– Я постараюсь не подвести.
– Подвести? Ты себя недооцениваешь, Леони. Ты спокойная. Ты выдержанная. Ты мужественная. В такой стране, как эта, мямлей быть нельзя. Надо уметь постоять за себя... – Шендл осеклась, но Леони уже поняла, что это было прощальное напутствие.
Когда они вошли в барак, Шендл. поманила Теди и Зору и рассказала им про план.
– Я знала, знала: что-то будет! – Глаза Теди сверкали. – Вот здорово! Еще одна неделя в этой дыре, и я начала бы выть на луну. Скажи, что от нас требуется? Что надо делать?
– Сразу после часа ночи в дверь постучат. Мы должны разбудить всех, помочь одеться. С собой ничего не брать. Все делаем тихо, быстро и аккуратно. Пальмах нас выведет. Я думаю, они вделают проход в заборе. А потом отведут нас... Я не знаю куда.
Дверь открылась, и два разъяренных охранника-британца втолкнули в барак Лотту.
– В следующий раз церемониться не будем, – предупредил один из них.
Лотта плюнула им вслед и заорала:
– Жополизы, тряпки, кретины! – Она резко повернулась на каблуках: – Вы все жополизы, все!
Когда она залезла в свою койку и натянула одеяло на голову, Зора наклонилась к Шендл и прошептала ей на ухо:
– Уходят все?
– Кроме одной, – тоже шепотом ответила Шендл. — У меня для нее хлороформ и веревка.
– А Эсфирь?
Шендл пожала плечами:
– Ты можешь не знать, насколько я хорошо говорю на иврите, но одно ты знаешь не хуже меня: я не хочу с тобой ссориться.
Зора улыбнулась:
– Еще бы.
С приближением отбоя через барак словно прокатилась гроза. То тут, то там вспыхивало и гремело: накопившиеся раздражение и напряженность искали выхода. Две девушки затеяли громкую перепалку, не поделив какую-то ерунду. Кто-то нечаянно уронил книгу, и все подпрыгнули. Якоб носился между кроватями, будто дикий котенок.
– Кто-нибудь уймет наконец этого звереныша? – спросила одна из женщин.
– Попридержи язык, а то укорочу, – пригрозила Зора.
Громкий стук в дверь поверг всех в испуганное молчание.
– Все на месте?
Через минуту в дверном проеме появилась голова Гольдберга.
– Все вернулись, все пересчитаны, да? Ну, тогда сладких вам снов, дорогие мои.
Погас свет, и темнота ощетинилась звуками. Кто покашливал, кто сморкался, кто взбивал подушку, кто разглаживал одеяло, кто вздыхал. Это бывало за час до того, как суета сменялась мерным сопением и легким похрапыванием. Однако сегодня уснуть удалось не всем.
Теди уткнулась носом в подушку, чтобы не чувствовать невыносимой вони, исходившей от Лотты. Теди свесила руки с койки и прижала ладони к прохладному бетонному полу. Голова ее гудела от вопросов. Где они будут спать завтра ночью? Что, если их поймают? Ей было лестно, что Шендл выбрала ее в помощницы, но справиться с волнением Теди не могла. Придется ли ей драться? Поймет ли она все, что ей скажут на иврите?
Это должно будет сильно отличаться от ее побега из поезда. Начать с того, что на дворе не холодно и от голода она не умирает. И не боится. Она верит в здравый смысл Шендд, в доброту Гольдберга, в энтузиазм членов Пальмаха, в саму землю.
Теди повернулась на бок, закрыла глаза и сразу увидела загроможденный стол, а на столе поднос с письмом. Через открытое окно слышен плеск воды в каналах и голоса проплывающих мимо. Господин Лодерман изучает адрес на конверте и улыбается. Теперь он знает, что она жива и с ней все в порядке.
Теди вздрогнула и открыла глаза, смущенная и раздосадованная. Почему ее мысли должны крутиться вокруг делового партнера ее отца? Почему такая банальная деталь всплывает из прошлого, когда сейчас она стоит на пороге будущего?
Теди напрягала каждую клеточку в своем теле, чтобы прогнать из памяти морщинистое лицо Лодермана, буфет красного дерева, медный ножичек для разрезания конвертов, кожаный пенал. Но образы были слишком ярки. Ее память теперь подчинялась ей не больше, чем обоняние. Любовь и горе накрепко связали Теди с прошлым, и так будет до самой смерти. Надо учиться с этим жить. Интересно, сколько нужно времени, чтобы боль окончательно утихла?
Зора тоже не спала. Когда погасили свет, Эсфирь встала на колени и молитвенно сложила руки. Зора подумала, что менее еврейскую позу трудно найти. Эсфирь, казалось, молилась Деве Марии, просила ее помощи. Конечно, она точно так же могла обращаться к Сарре, Ревекке или Рахили или беззвучно повторять что-то из услышанного на еврейских богослужениях, которые взяла за правило посещать с Якобом – утром и вечером, каждый день.
Зора считала себя непререкаемым авторитетом по части тщетности молитв. В концентрационном лагере она видела, как люди просили Бога о жизни или о лишнем кусочке хлеба, словно Бог – волшебник или богатый дядюшка. Но она-то уже с двенадцати лет знала, что к чему.
Девочкой она любила покрасоваться перед дамами на балконе синагоги. Они улыбались и одобрительно кивали, а она демонстрировала совершенное владение молитвенником, фраза за фразой, жест за жестом, – лучше, чем любой мальчишка на бар-мицве. Это прекратилось, когда она случайно подслушала, как шептались за ее спиной: «Жаль, что она такая страшненькая. И у отца в кармане ветер гуляет, да еще братец дефективный». «Ничего не поделаешь, – притворно вздыхали они, – из набожности приданого не сошьешь».
После этого знание молитв стало для нее не чем иным, как способом доказать – себе, поскольку никого больше, казалось, это не волновало, – что она умней всех этих куриц, которые ходили в шул единственно ради того, чтобы посплетничать да похвастаться своими сынками. Пусть те, кто сокрушается о ее внешности и приданом, убираются ко всем чертям; она твердо верила, что ее жизнь никогда не будет столь же мелкой, как их.
