Голова моя шла кругом.
— Но Бога ради, зачем? Какую выгоду может получить Бисмарк из всего этого?
— Дискредитация Англии. Лорда Пальмерстона. Крайнее озлобление и гнев здесь, в Штракенце. Немцы и датчане здесь на ножах… начнутся беспорядки и кровопролитие. Вот чего хочет барон… Ах, Herr Gott,[47]нога горит!
— К черту ногу! Какого беса ему понадобились кровопролитие и беспорядки?
— Как… как предлог. Штракенц, Шлезвиг и Гольштейн — яблоко раздора для датчан и немцев. Беспорядки в одной из этих земель распространятся и на другие — старинное соперничество между Копенгагеном и Берлином вспыхнет с новой силой. Под предлогом защиты интересов Германии Берлин введет войска в Штракенц, потом в остальные два государства. Кто сможет ему воспрепятствовать? Никто.
— Но как они объяснят мое убийство?
— А его нет нужды объяснять. Вы — английский агент, и этого достаточно.
Так, думаю, в жизни не слыхал ничего нелепее. Так я ему и сказал. Кто же примет меня за агента?
— Пощупайте за подкладкой своего мундира, с правой стороны, — несмотря на боль, на лице его появилась злорадная ухмылка. — Она там, чувствуете?
Бог мой, он прав. Я вспорол подкладку ножом, и извлек лист бумаги, исписанный непонятными маленькими значками — одному Богу известно, что они означали, но, зная Бисмарка, я не сомневался: это окажется надежной, истинной, неопровержимой уликой. Я хлопал глазами, пытаясь вникнуть в то, что продолжал выкладывать де Готе.
— Все было спланировано до мелочей, — говорит он. — Провал исключен. За вашей смертью последуют скандал и бунт, и Германия не упустит возможность применить силу.
Я тщетно старался охватить весь этот невероятный замысел. И найти в нем изъян.
— Ага, постой-ка, — говорю. — Все это здорово. Но то, что Бисмарку пришла в голову блестящая идея ввести в Штракенц войска, еще ничего не решает. Есть же правительство в Берлине, которое, предположим, вовсе не разделяет воинственный пыл Отто. Как тогда?
— Я же говорю, все спланировано, — кричит он. — У него есть друзья — влиятельные люди — в высоких сферах. Все согласовано: как только Штракенц даст повод, они начнут действовать по инструкциям барона. Он способен управлять событиями… у него есть дар предвидения. Das genie.[48]
Что ж, возможно, он и гений. Сейчас я, естественно, понимаю, что у него все получилось бы — сомневаюсь, что можно найти другой такой блестящий и изуверски просчитанный дипломатический ход. Хотя Бисмарк и был одним Из самых гнусных ублюдков, занимавших когда-либо кресло канцлера, он являлся величайшим государственным деятелем нашего времени. Впрочем, не все ли равно: получилось, не получилось. Где теперь Штракенц? Там же, где Шлезвиг и Гольштейн — похоронен в просторах Германской империи, созданной Отто Бисмарком.
И вот моя злая судьбина распорядилась — создав это сверхъестественное внешнее сходство — чтобы я оказался первым камнем, заложенным в фундамент его великой мечты. Это был его первый шаг к власти, первый ход в большой игре по объединению Германии и превращению ее в первое из государств мира. Сидя на сырой траве в Йотун Гипфеле, я понял, что сумасшедший план, в котором мне пришлось играть свою роль, построен на безупречной логике: все, в чем нуждался Бисмарк — это чтобы в Штракенце промелькнула маленькая искорка. А трут уже наготове — это я. А далее, направляемый гением барона, трагический фарс пойдет своим чередом.
Стон де Готе снова вернул меня на землю. Он лежал передо мной — этот мерзавец, намеревавшийся всадить мне пулю в спину — да-да, и уже разукрасивший мое лицо сабельными шрамами. В ярости я пнул его ногой. «Так вот какую участь ты и твои проклятые дружки уготовили мне, — кричал я, — заманили меня в эту чертову страну, ложно обвинили, обрекли на смерть либо от рук бисмарковской шайки, либо от властей!». Он орал и умолял меня остановиться.
— Да, теперь самое время стенать, — говорю я. — Всего час назад ты был готов убить меня без тени жалости, чтоб ты сдох! — Тут мне пришла в голову мысль. — Как я понимаю, тот датский бедолага тоже ее не удостоился? Где сейчас Карл-Густав? Лежит где-нибудь с перерезанной глоткой и с письмом в кармане: «Это вам подарочек от Флэши и лорда Пальмерстона»?
— Нет, нет, — он жив. Клянусь! Его держат… в безопасном месте.
— Зачем? Какой Бисмарку в нем прок?
— Его не… с ним ничего не случится, пока… пока…
— Пока мне не вскрыли трахею? Не так ли? Ах вы подлые псы! Раз его не убили, то где же он?
Сначала де Готе не соглашался говорить, но я пощекотал его ножиком, и он передумал.
— В Йотунберге — старом герцогском замке. Вон там, за утесами, на Йотунзее. Это правда, клянусь. Его держат под охраной — и ему ничего не известно. Барон ничего не предоставляет случаю — если что-то пойдет не так, принц может понадобиться — живым.
— Ах ты вонючий пес! А если не понадобится, то его ждет пуля, не так ли?
Мне пришлось еще некоторое время поупражняться с его пальцами, прежде чем он стал отвечать, зато открыв рот, де Готе уже не скупился на детали. Во избежание неприятностей и на случай попытки вызволения, Карла-Густава держали в подземелье замка, оборудованном хитроумным люком в полу. Туннель заканчивался в водах озера Йотунзее. Стоит бросить принца туда — что им и предписывалось сделать при получении известий о прибытии моего тела в Штракенц — его никогда не найдут, и скандал с моим разоблачением пройдет на «ура». Да, для Карла-Густава дело выглядело скверно при любом раскладе. Не то, чтобы меня это тревожило, зато давало законный повод излить праведный гнев — а его накопилось немало, должен признать.
— Де Готе, — говорю я. — Ты низкое создание, и не заслуживаешь жизни…
— Вы же клялись! — заверещал он, извиваясь в своих путах. — Дали мне торжественное обещание!
— Ну дал, — отвечаю. — Я обещал отпустить тебя, не так ли. Так и будет. Давай, поднимайся.
Я помог ему встать и развязал ремень, удерживающий ноги. Из-за боли в пальцах он едва мог стоять, так что мне пришлось его поддерживать.
— Так вот, де Готе, — говорю я. — Давай отпустим тебя. Но куда, а? Вот в чем вопрос.
— Что ты хочешь сказать? — его глаза расширились от ужаса. — Ты же обещал!
— Так же, как Бисмарк. И как ты. Ты грязная скотина де Готе, и думаю, тебе не мешает помыться. — Подтащив его к самому краю, я замер на секунду. — Я отпущу тебя, мразь, как мы и договаривались. Туда, вниз.
Вопль, который он издал, слышен был, наверное, даже в Мюнхене. Негодяй пытался вырваться, но я держал его крепко и не спешил, чтобы он уверился в неотвратимой смерти. Потом со словами: «Gehen sie weg, de Gautet»[[49], — я толкнул его.
