Полагаю, я уже говорил, что страх, как правило, завладевает моими членами — особенно органами передвижения, но редко затуманивает мой мозг. Вот сейчас, давясь рвотой, я уже знал, что должен делать. Мне надо немедленно сматывать удочки из Штракенца. Но рассудок шептал мне, что если я хочу жить, то должен иметь четкое представление о планах своих врагов, а единственным человеком, способным мне их сообщить, является де Готе, если, конечно, тот жив. Чем дольше я колеблюсь, тем больше у него времени, чтобы оправиться. Пистолеты мои остались в седельных кобурах на вершине, так что я полным ходом двинулся наверх, остановившись на секунду почти у самой цели, чтобы оглядеться и оценить обстановку.
Лошади ушли, испуганные, без сомнения, выстрелом, но де Готе все еще лежал там, где я его оставил. Притворяется? Вполне станется с этого хитрого ублюдка, поэтому я залег и стал наблюдать за ним. Он не шевелился, и я швырнул в него камнем. Камень попал, но де Готе не дернулся. Обнадеженный, я вышел из укрытия, поднял нож и, дрожа, склонился над ним. Он был как мертвый, но дышал, а на голове алел здоровенный кровоподтек. В один миг я стянул с него ремень и связал ему локти; потом разул его и перехватил ему лодыжки своим собственным поясом. И почувствовал себя намного лучше. В моей голове уже роились превосходные идеи, как мне обойтись с господином де Готе, когда тот очнется, и я стал ждать этого момента с радостным нетерпением. В одном чулке у него виднелась дырка: во многих других предметах его экипировки появятся отверстия прежде, чем я покончу с этой поганой свиньей.
Наконец он застонал и открыл глаза, и мне представилось удовольствие видеть на его лице сменяющие друг друга выражения растерянности, гнева и ярости.
— Так, де Готе, — говорю я. — Что ты теперь скажешь, подлая крыса, стреляющая в спину?
Он молчал, глядя на меня, поэтому я ширнул его ножом. Он охнул и выругался.
— Вот так, — говорю. — Привыкай. И учти: я не намерен тут с тобой рассиживаться. Я буду задавать вопросы, а ты будешь на них отвечать, и по-быстрому, понял? А если не будешь — ладно, я просто покажу тебе преимущества образования, которое дают в английских общественных школах, вот так. Прежде всего: почему ты пытался убить меня? Что вы такое затеваете со своим дружком Бисмарком?
Он задергался, но поняв, что освободиться не получится, затих.
— Ты ничего от меня не узнаешь, — говорит.
— Ошибаешься, — отвечаю я. — Гляди-ка.
По счастью, у меня с собой был кусок шнура, которым я обмотал ему два пальца на ноге, засунув между ними острый камешек. Просунув в петлю палочку, я немного крутанул. Это всегда подбадривало фагов[46]в Рагби, хотя с ними, конечно, дело не заходило так далеко. Реакция де Готе была удовлетворительной. Он застонал и скорчился, но я не ослаблял зажим.
— Видишь, дружок, — говорю я, — лучше тебе распахнуть свой лоток для картошки, пока не стало хуже.
— Скотина! — орет он, потея от страха. — Как ты можешь так обращаешься с джентльменом?!
— Именно так, — забавляюсь я. — Только не с джентльменом, а с грязным, трусливым, подлым убийцей.
И я с силой провернул палку. Он закричал, но я продолжал крутить, и вопли его стали такими, что пришлось сунуть ему в рот перчатку, дабы стало потише. Не то чтобы я опасался помех, поскольку он сам так постарался остаться со мной наедине, что вряд ли хоть один из его драгоценных друзей мог оказаться в округе, просто мне хотелось надавить на него как можно сильнее.
— Кивни головой, когда хватит, де Готе, — весело говорю я. — А когда я переломаю тебе все пальцы на ногах, то покажу, как афганки обращаются с пленниками своих мужей.
И я принялся за работу. Должен признать, процесс доставлял мне удовольствие — такое удовольствие может испытывать только истинный трус, ибо только трусы и задиры лучше всех знают, как мучительна бывает боль. Де Готе был не намного храбрее меня: еще пара витков, и он закивал головой словно Панч, и это почему-то привело меня в невероятную ярость. Я крутанул еще раз от души, и шнурок порвался. Тогда я вытащил кляп.
Он стонал и обзывал меня по-всякому, так что мне пришлось поучить его манерам, воткнув в ногу острие ножа.
— А теперь говори, ублюдок, почему ты хотел убить меня?
— Таков был приказ барона. Ах, Боже милостивый!
— Оставь Бога. Зачем? А как же десять тысяч фунтов, черт тебя побери?
— Их… их никто и не собирался платить.
— Хочешь сказать, моя смерть была предрешена с самого начала?
Он перекатился на бок, стоная и кусая губы, и посмотрел на меня расширенными от ужаса глазами.
— Если я скажу вам… все… О, моя нога! Если я скажу… Вы клянетесь, даете слово джентльмена, что отпустите меня?
— С какой стати? Ты и так все расскажешь. Хотя ладно, даю слово джентльмена. Говори.
Но он настаивал, чтобы я поклялся еще и памятью матери. Уж не знаю, чего он хотел добиться этими клятвами, но, смею заметить, он был не в себе, кроме того, эти иностранцы так и стремятся заполучить слово англичанина при первой же возможности. Это общеизвестно.
Итак, я произнес все клятвы, и вот что выяснилось. У принца Карла-Густава не было никакого триппера, он был чист как младенец. Но Бисмарк с Детчардом затеяли выкрасть его и поставить вместо него меня. Это им удалось. Историю про болезнь придумали исключительно для моего удовольствия, и если сейчас она выглядит шитой белыми нитками, то я могу сказать в свое оправдание, что в тот миг, в уединенном замке Бисмарка, с Крафтштайном, готовым в случае чего порубить меня на котлеты, она звучала весьма убедительно. Короче, их маленький план заключался в следующем: через несколько дней, когда Штракенц будет убежден, что заполучил для своей герцогини настоящего консорта, меня убьют в Йотун Гипфеле, а Де Готе испарится по ту сторону германской границы. Поднимется стон и плач, мое тело найдут и доставят в Штракенц, орошаемое слезами всех верноподданных.
А затем — о чудо из чудес! — в моих вещах обнаружат бумаги, из которых становится ясно, что никакой я вовсе не принц Карл, а отчаянный английский самозванец по имени Флэшмен, агент лорда Палмерстона, если вам угодно; готовивший одному Богу известное, какое страшное покушение на безопасность и благополучие герцогства Штракенц. Начинаются хаос и замешательство, происходит беспрецедентных пропорций дипломатический скандал.
Поначалу я отказывался поверить.
— Проклятый лжец! Неужто ты рассчитывал, будто я поверю в эту несусветную дичь? Да и кто вообще в нее поверит, раз уж на то пошло?
— Да все, — лицо его кривилось от боли. — Вы же не принц… выяснят, кто вы на самом деле — даже если потребуется время… найдут нужных свидетелей. Кто же усомнится? Все это правда.
