— Завтра я приду к тебе. В два часа дня. Матери скажешь, чтоб ушла. Останется — убью обеих.
Он убрал руку и медленно, вразвалочку пошел прочь. Хватит, побоговали. Теперь здесь другие хозяева жизни.
Мать бросилась к соседу, большому чину из «органов».
— Уезжай, — сказал тот. — Здесь тебе никто не поможет. Даже если я приставлю круглосуточную охрану.
Никогда раньше он не позволил бы себе подобной фамильярности — не посмел говорить ей «ты».
— Но как это сделать? — в отчаянии заломила она руки. — Вы же знаете, что творится на вокзале.
— Сегодня ночью в Москву улетает самолет…
— О, спасибо! — подалась к нему мать.
Но он еще не закончил.
— Напишешь мне доверенности на квартиру, на «Волгу» и дачу.
— Но мы же когда-то вернемся! Когда-нибудь кончится это безумие!
— Как хочешь, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. Это ведь ты пришла… — И поднялся, показывая, что аудиенция окончена.
— Нет-нет! — испугалась мать. — Я напишу все, что нужно! Только помогите нам выбраться отсюда! Умоляю!
Он окинул ее оценивающим взглядом — ухоженная, не старая еще женщина. Мать с ужасом смотрела на него, понимая, о чем тот сейчас думает.
— Через два часа во дворе будет ждать машина, — отогнал сосед непрошеные мысли.
— Мы только соберем вещи…
— Никакого багажа! — отрезал чин. — Это правительственный рейс! Я и так шкурой рискую…
Мать изумленно посмотрела на него. Но он выдержал этот взгляд.
Они надели высокие сапоги, хотя стояло лето, и спрятали туда свои драгоценности. Терпели боль — это было все, что у них осталось, — и очень боялись, смертельно, до тошноты, что их остановят, обыщут, отнимут последнее, а главное, оставят здесь на унижение и погибель. Боялись так, что Карина описалась, как охваченный смертельным ужасом щенок. Этот ужас она не забудет до конца своих дней. И потом, много позже, скажет:
— Я ничего не боюсь в этой жизни. Все, что могло со мной случиться, уже случилось.
В Москве их выпустили из самолета, и больше никто не думал о судьбе этих женщин. Но был один человек, который мог помочь Карине с матерью, — старинный друг отца, давно перебравшийся в Москву — Вагиф Мамедов. Правда, в последние годы они почти не общались — так, перезванивались по праздникам, но когда-то, сидя за изобильным столом в их доме, Вагиф, разомлев от вина и нахлынувших общих воспоминаний, сказал отцу:
— Армен! Если с тобой что случится — живи сто лет, дорогой! — клянусь, не оставлю твою семью без поддержки, все для них сделаю, как если бы это был ты сам!
А ведь даже в Библии сказано: «Не клянитесь!» Впрочем, Вагиф был мусульманином, Библию не читал.
Он долго смотрел на двух измученных женщин в нелепых зимних сапогах и наконец, видимо приняв решение, хлопнул ладонью по прозрачной поверхности огромного круглого стола.
— Я дам вам квартиру, если ты, — кивнул в сторону Карины, — станешь моей женщиной.
— С ума сошел?! — ахнула мать. — Она же совсем еще девочка!
— Я все сказал.
— Вагиф! Зачем ты так? Ты ведь любил меня, я знаю, помню, как смотрел. Я еще молодая, всего сорок. Не тронь Карину.
— Когда это было. Теперь мне нужна она.
— Нет, нет… — заплакала мать.
— Слушай, не хочешь — не надо. Какие дела! Он поднялся, показывая, что говорить больше не о чем, и мать вдруг упала на колени и поползла, простирая к нему руки.
— Мама! — закричала Карина. — Мама, не надо! Дядя Вагиф! Я согласна, согласна…
— Зачем дядя? — усмехнулся тот. — Просто Вагиф.
И тогда мама засмеялась. Она смеялась и смеялась, сгибалась пополам, тыча в них пальцем и утирая вскипающие на глазах слезы, и все никак не могла остановиться.
Больше мама никогда не будет прежней. Впрочем, прежней Карины тоже уже не существовало — она умерла вместе с мамой.
Теперь можно было надеяться только на себя. И Карина знала, что строить свою жизнь следует именно сейчас, пока Вагифу не надоела новая игрушка.
— Я хочу получить профессию, — сказала она в один из его визитов, глядя, как он обматывает полотенцем свое белое жирное тело.
— Красивая женщина — вот твоя профессия.
— Красота короче жизни. Позволь мне учиться.
— А что ты хочешь?
— Хочу стать психиатром.
— Вай! Зачем красивой женщине психиатрия?
— Чтобы научиться жить в этом сумасшедшем мире и вылечить маму.
Карина окончила Медицинскую академию имени Сеченова, два года проработала в Корсаковской психиатрической клинике, а потом открыла собственную лечебницу, которую построил для нее Вагиф. Перевезла туда маму и каждый день приходила в ее уютную комнату, брала за руку и говорила, говорила, глядя в чистые младенческие глаза. А мама улыбалась светло и доверчиво, будто и вправду понимала, что ей нашептывает эта приятная чужая женщина.
С Нинелью они познакомились лет десять тому назад. Она была тогда любовницей приятеля Вагифа — последнего перед Митей. И Карина, никого не пускавшая в сердце, приоткрыла его для Нинели: почувствовала в ней что-то родственное — надлом и душевную бесприютность. С тех пор они не то чтобы дружили — общались и радовались редким коротким встречам.
— Приезжай, — сказала Карина. — Я всегда рада тебя видеть, ты знаешь.
Нинель знала и платила взаимностью.
Клиника располагалась за городом, на десяти гектарах чудесного подмосковного леса, и Карина построила себе дом на берегу пробегающей по территории речки Ящерки. Там и жила, изредка наведываясь в Москву.
— Как же ты обходишься без мужчины? — недоумевала Нинель.
— А! — взлетала холеная рука, и на среднем пальце холодно вспыхивал бриллиант. — Я сама себе мужчина.
Хозяйство вели две незамужние тетки Вагифа, специально для этого выписанные из полуголодной Ленкорани. Они плохо говорили по-русски и безостановочно сновали по дому, как две большие черные птицы.
Карина, вальяжно откинувшись в кресле, отдавала короткие приказания: неизменная сигарета в тонких, унизанных кольцами пальцах, чашечка дымящегося кофе, низкий голос и непроницаемые антрацитовые глаза.
Она обладала редким талантом слушать собеседника и могла разговорить любого, незаметно направляя беседу в нужное русло.
Она ни разу не перебила Нинель, пока та, волнуясь, излагала свою просьбу. Смотрела сквозь флер сигаретного дыма, погруженная, казалось, в собственные мысли.
— В советах, как я полагаю, ты не нуждаешься.
— Я знаю, что ты скажешь.
— И все же скажу: тебе его уже не удержать. В лучшем случае переспишь еще один раз. Последний…
