— Бывалый, а, Бывалый! — кричали ему братья, как будто он был от них за десять километров.
— Почему не переплыл, а? — запыхавшись, осведомился Мариуччо.
— Отстаньте от меня! — Бывалый, сердито огляделся кругом и добавил, избегая смотреть им в глаза: — Я ведь сказал — только попробую.
С сознанием выполненного долга он сел и начал прикидывать, какие трудности сулит ему будущий рекорд. За быстриной оставалось всего метров десять до противоположного берега. где проходила белая борозда, проделанная фабричным сливом. Верный тоже уставился в ту сторону, присев на задние лапы; он тяжело дышал открытой пастью, то и дело закрывая ее, чтобы сглотнуть слюну или облизнуться. Щенок притих, видно, решив впредь брать пример с хозяина, и вид у него сделался слегка пришибленный, казалось, какой-то сукин сын засветил ему в глаз, — правый глаз у Верного был почти белый, вокруг левого расползлось иссиня-черное пятно, и ухо с этой стороны забавно свисало, а другое стояло торчком, улавливая окрестные шумы.
Тем временем другие подростки, развалившиеся в луже, как свиньи, начали подавать признаки жизни. Сверчок подошел и застыл, как статуя, на краю трамплина, затем сладко потянулся и опустил голову, брезгливо поцокав языком.
— Так он будет нырять или нет? — бросил Сырок, поглядывая на приятеля через плечо — поворачиваться всем телом ему было лень.
— Не видишь — устал я! — Сверчок лениво похлопал осоловевшими от сна глазами.
Задира ни с того ни с сего так раскашлялся, что, казалось, вот-вот выплюнет кусок легких.
— Ну, начинается! — сморщился Сверчок, и вдруг с воодушевлением крикнул: — А ну, кто со мной?
— Пошел ты в задницу! — окрысился Задира, улучив секунду между надрывными приступа.
Сверчок томно поднял руки и нырнул ласточкой, правда, ноги растопырил, как гусь.
— Нырять не умеет, дубина! — презрительно сплюнул Сырок, когда тот еще был под водой.
Но слова его заглушил страшный грохот и гул, словно со стороны Тибуртино надвигалось землетрясение, постепенно распространяясь по всему берегу. Гул был равномерный, монотонный, но время от времени в нем прорывался какой-то яростный скрежет. Это было похоже на гигантский компрессор или сокрушительную ковровую бомбежку. А навстречу ей с берега Аньене взметнулись крики стаи диких обезьян, выгнанных из джунглей лесным пожаром. Но то были не обезьяны, а войско ребятишек, охваченных то ли ужасом, то ли непонятным азартом. Они мчались, как безумные, размахивая рубахами и майками, которые срывали с себя на бегу. Поскольку кричали все в один голос, слов разобрать было нельзя, и лишь когда лавина рассыпались на группки, стали слышны отдельные выкрики.
— Берсальеры! Берсальеры!
Собственно говоря, на берсальеров им было наплевать, но чем не предлог побузить немного? Во главе толпы, словно кони с вьющимися по ветру гривами, неслись Огрызок, Сопляк и Армандино. Таким образом огромная масса недоростков пыталась самоутвердиться перед взрослой шпаной. Вздымая тяжелую рыжую пыль на кромке голой земли и крича “берсальеры” с нарастающей громкостью, но с убывающим интересом, армия лилипутов повернула к виа Тибуртина, по которой уже проезжала колонна броневиков и танков, чьи гусеницы рыхлили асфальт, как масло, вперемежку с грузовиками и в сопровождении эстафеты берсальеров на мотоциклах; в кузова грузовиков тоже набились берсальеры в маскировочных костюмах, с автоматами, зажатыми меж колен. Первые малолетние бандиты уже карабкались по откосу дороги, тогда как последние — шайка сорванцов, лет по пять, по шесть, — выстроились в рядок и начали дружно маршировать, печатая шаг и распевая марш берсальеров: “паппа-раппа, паппа-пара, паппа-раппа, паппа-пара”.
Впечатлительный Сырок тут же припустил за ними. Сверчок тоже греб к берегу, вынырнув из месива нефти и плевков. Оборванец и Мариуччо что было мочи кричали старшему брату:
— Пошли, а, Бывалый? Там танки!
Но, увидев, что Бывалый и не думает подниматься, побежали одни, а за ними трусил окончательно сбитый с толку Верный.
У трамплина остались ко всему равнодушный и хмурый Альфио Луккетти (Фитиль уже удалился), Альдуччо, дремавший в пыли, которая успела как следует накалиться, отшельник Бывалый и Задира. Последний не переставал кашлять — так трубно, будто звуки доносились из пустого бидона; золотушная кожа налилась кровью, даже прыщи стали не видны. Он вытащил из кармана штанов платок, весь в красных пятнах. Никто на него не обращал внимания, и он кашлял и одиночестве, ругаясь и призывая всех сдохнуть. Наконец приступ прошел. Задира спрятал платок в карман и отбросил под куст шмотки, точно ком грязи. От затяжного кашля кружилась голова и мутило — наверняка всему виной слабость, ведь прошлой ночью он почти не спал. Поразмыслив, он решил, что купание ему поможет и кряхтя поднял с земли свои мощи. Прежде чем идти в воду, он хорошенько обвязал голову мотком шпагата, чтобы не намочить выгоревшие на солнце патлы, спускавшиеся на шею, и стал потихоньку, пока никто не видит, пробовать ногой воду. Ему хотелось просто окунуться или помочить ноги, как делают старики или стоящий рядом Альфио, который давно распрощался с юношескими привычками и рекою пользовался как купальней. Задира зашел в воду по щиколотку и попеременно вытаскивал ноги, переступая, как курица. Он не ожидал, что вода такая холодная, и теперь проскрипел сквозь зубы:
— А, чтоб вас всех!
Потом немного пообвыкся и решил зайти поглубже, до сосков, которые разгорелись двумя сургучными нашлепками на костлявом теле. И наконец окунулся, неторопливыми саженками доплыл до середины реки, но почувствовал себя только хуже: голова кружилась, будто череп, насаженный на пику, а в желудке ни дать ни взять кошка сдохла. Ему стало не по себе. Он испугался и что есть мочи поплыл к берегу, а едва ступил на землю, не удержался на ногах, упал на колени, и его тут же наизнанку вывернуло. Накануне Задира почти ничего не ел и утром решил наверстать упущенное — смолотил полкаравая хлеба со шкварками; видимо, возникло несварение, и он чуть всю душу не выблевал.
В таком состоянии застали его ребята, которые любовались кортежем берсальеров, пока последний танк не свернул к Понте-Маммоло.
— Задира окочурился! — объявил Сырок, первым заметив, что тот лежит, уткнувшись лицом в грязь.
К нему подбежали, перевернули на спину и увидели, что он глядит полуприкрытыми глазами в пустоту. Сырок и Сверчок принялись трясти его за плечи.
— Очнись Задира, очнись! — умоляли они его, а ему хоть бы что — лежит, вся рожа в блевотине, и даже не смотрит на ребятишек, которых вокруг него столпилось человек тридцать.
Тут подоспел Альдуччо и начал на всех орать:
— А ну, расступитесь, дубье, дайте продыхнуть человеку!
Протиснувшись в центр круга, который тут же за ним сомкнулся, он тоже стал тормошить пострадавшего. Задира что-то пробормотал, состроив жалобную гримасу.
— Чего он сказал? — переспросил Сырок.
