— А вода не соленая, а горькая… и запах какой-то.
— Иодом пахнет, это очень полезно…
Жидкими зеркалами колеблются, перетекают, бесконечно разбегаются на одном и том же месте волны. Особенно серебрится у горизонта, а небо глухое, ватно-серое. Море дышит, взблескивает нежно, свежо, словно тело, с которого только что сняли кожу. Море блестело, как клитор.
Потом мы долго поднимались к Ливадийскому дворцу. Вдоль тропинок стояли старые, советские еще таблички с указанием, сколько пройдено метров. Море шумело все глуше и ниже. Наверху было теплее, воздух казался стеклянным, и пахло нагретой солнцем хвоей.
На боковой тропинке появились люди.
— Вова, а это?
— Дуб.
— А то?
— Пиния.
— А ему сколько лет, Вов?
Мы обогнали их. Грустно шли по старому асфальту, над нами веером зависали плоские и ровные лапы деревьев. Солнце еще таилось кое-где на бронзовых мускулисто изогнутых ветвях, на толстых шишках. Дальше начинались какие-то советские постройки, и вдруг я услышал песню, будто и это холодное море, и этот дворец, ставший теперь коммерчески невыгодным музеем, саккумулировали для меня всю свою грустную, прощальную энергию в виде этой мелодии.
— Как я люблю ее! — я задрожал и пошел через кусты.
И он встрепенулся. Я чувствовал спиной его радость, созвучную моему счастью и грусти. Он был счастлив, если что-то могло сообщить мне хоть малейшую радость. Это была спортивная площадка санатория, из которой сделали кафе без названия, просто кафе. В центре одинокий пластиковый столик и два стула, другие столы и стулья были свалены в кучу у трибуны. Девчонка, загорелая, как скумбрия, грызла семечки.
— Вот интересно, девушка, где вы нашли такой бархатный янтарь?
— Какой бархатный янтарь?
— Который у вас в глазах.
— А-а, — сказала она и опустила глаза. — Папа подарил.
— Тогда дайте, пожалуйста, портвейн «Ливадия», два по сто, нет, по сто пятьдесят и два кофе.
— А кофе со сливками?
— Без.
— А чё вы? Возьмите со сливками.
— Да нет, девушка.
— Возьмите, так вкуснее, все равно по одной цене.
— Спасибо, девушка, просто сливки с вином не очень сочетаются.
— A-а, ну да.
Она засыпала кофе из пакетика и, пряча глаза, ждала, когда вскипит чайник. Super Eagle. Amerikan Flavour.
— Как же мне нравится песня, которая сейчас у вас играла.
— Это на кассете, а мне «Отель „Калифорния“» нравится.
— Хорошая песня. Мы вон там сядем.
— Где хотите. Все равно никого нет.
Я шел к нему и весело и развязно нес в пятернях стаканчики с вином и кофе. Мы сидели за столиком в центре этой площадки. Сквозь чернеющие уже кипарисы, с вялыми метелками верхушек, виднелось море, оно как будто стояло до неба. Тихо. Пусто. И вдруг снова заиграла эта мелодия, я обернулся. Девушка ждала моего взгляда. Я показал ей большой палец.
Мелодия поднималась и плыла над парком, над дворцом и морем, по-над всеми нами, распространяясь все дальше. Чайки кружили в небе. Как, откуда в его югославскую голову влетела эта мелодия о России, о погибшей семье, о расстрелянной яхте «Штандарт».
Мы хрустнули пластиком и выпили молча, за то грустное облако общих мыслей между нами.
— На этом месте, где мы сейчас с тобой сидим, — сказал он, — когда-то стоял деревянный дворец Александра Третьего, мы, по сути, сидим на его фундаменте… он умер в этом дворце, и его сын Николай в ужасе выбежал и просил отца: «Сандра, научи! Сандра, научи!» А в сорок первом году, когда наши отступали, этот дворец сгорел от окурка неизвестного русского солдата… И вот теперь здесь спортивная площадка, эта песня, и мы с тобой сидим, и что-то будет еще.
И я увидел этот дворец, этого юношу царя, ужаснувшегося своей участи правителя огромной империи, как будто он все предчувствовал, увидел этого солдата, докуривающего свою самокрутку, и увидел нас, странным образом объединившихся в этом мире, застывших на мгновение в этом потоке, в Ливадии, с одноразовыми стаканчиками в руках.
Девушка принесла нам тяжелую пепельницу Winston, хотя мы не курили.
Она специально сняла фартук. Хотела что-то сказать, но промолчала. Протерла стол.
— Может, еще что-то принести?
Он нахмурился.
— А есть вода без газа?
— Не-ет, только с газом.
— А вы газ вытрясите.
— Что? — испугалась она.
— Да так, шутка, — засмеялся я.
— А-а, поняла.
Я посмотрел ей вслед. Такое худенькое личико, и такое женственное уже тело. Закурил. Он смотрел в другую сторону.
— Как жалко людей, — сказал я. — Миллионы ни за что погибших людей, как жалко.
Девушка ходила за своим лотком и трясла бутылку «Ялтинской» газированной воды.
В Ялту мы приехали уже ночью. Из-за гор темнело очень быстро. Ночь падала. У причалов высоко качались белые яхты в невидной воде, как в черном эфире. Одна опускалась, а другая взлетала. Натягивались и опускались в воду канаты. Было видно светящиеся капли. Смыкались и скрипели мачты. Море колыхалось мощно, бесшумно и страшно. Когда волна вздымалась особенно высоко, верхушка ее стеклянно освещалась.
Яркая дюралайтовая надпись «ФИЕСТА». Много молодежи. И танцевальная музыка. Серафимыч пошел и встал в очередь к барной стойке. Я подсел за столик. За ним сидели пожилой мужчина и девушка.
— Не помешаю, товарищи отдыхающие?
— Конечно, садитесь, — сказал мужчина и подвинулся, хотя и так было много места.
— Привет! — сказала девушка, прямо и открыто глядя в мои глаза.
— Привет.
— А ты чего не танцуешь?
— Мы только пришли. Как видите.
— A-а, ну да. А мы давно сидим, но все равно не танцуем…
— Хочешь? — сказал мужчина, подвигая мне свой коктейль с трубочкой.
Было темно, слепили крутящиеся прожекторы. Я отодвинул трубочку и отпил глоток.
— Так это джин с тоником.
— A-а, это она купила, — устало сказал мужчина.
— А ты откуда? — спросила она.
— Из Москвы.
— А мы из Сибири, может быть, знаешь Ханты-Мансийск?
— Слышал.
— Я ее дядя, — сказал мне мужчина.
— Я-асно, а вот мой дядя!
— Здравствуйте, — сказал мужчина и снова подвинулся.
— Познакомьтесь, это Алексей Серафимович, я — Андрей, мы московские бомжи…
Она засмеялась.
