Глава первая. Девушки и собаки
В порту Альхесираса, октябрь 2018 года
Неужто конца-края этому не будет, Чарли?
Да ты сам не хуже меня знаешь, Морис.
Два ирландца мрачнеют в промозглом свете терминала, страдальчески и горестно жестикулируют – они родились с такими жестами и с легкостью ими разбрасываются.
Ночь в старом испанском порту Альхесираса.
Да и хуже места не придумаешь – тут прямо-таки надо отрастить глаза на затылке.
В паромном терминале жуткая атмосфера, зловещее чувство. Разит уставшими телами и страхом.
Видны потрепанные плакаты – пропавшие без вести.
Слышны объявления таможни – narcotraficante.
Варится в собственном ночном поту слепец, продает лотерейные билеты и щелкает зубами, как жирный гремучий гад, – лучше от его присутствия не становится.
Ирландцы беспечно глядят на лица прохожих, расплывающиеся в семи человеческих тревогах: любовь, скорбь, боль, сентиментальность, алчность, похоть, желание умереть.
Выше над ними, по эскалатору, – кафе-бар: шипит ожиданием, звенит жизнью.
Есть окошко с надписью Información – ну очень полезное, и под ним вопросительно торчит небольшой карниз.
Морис Хирн и Чарли Редмонд сидят на скамейке в нескольких метрах к западу от окошка. Им чуть больше пятидесяти. Теперь-то годы катят как волны. Их лица старой закалки – твердые линии подбородков, безалаберные рты. И по-прежнему – чуточку – лихой вид.
Оба в идеальном тандеме поворачиваются к окошку со знаком Información.
Не подскочишь, Чарли, не спросишь еще разок, для верности? Когда там, бишь, следующий паром?
Да, но там все тот же сидит. С кислой рожей. Он не из разговорчивых, Мосс.
А ты попробуй, Чарли.
Чарли Редмонд встает со скамейки, рассыпая кряхтенье. Разминает длинные кости. Подходит к окошку.
Он хромает и подволакивает неживую правую ногу с мягким скользящим движением, с натренированной легкостью. Забрасывает на стойку локти. Излучает наглую угрозу. Цепляет гримасу уличного пацана. Его испанский акцент – родом с севера Корка.
Hola y buenos noches[1], говорит он.
Долго ждет, оглядывается через плечо, окликает Мориса.
Глухо, Мосс. Так и смотрит с кислой рожей.
Морис грустно качает головой.
Блин, ненавижу безграмотность, говорит он.
Чарли пробует еще раз.
Hola? Прошу прощения? Хотел узнать насчет следующего парома, который с Танжера? Или… в Танжер?
Печальное молчание; жест.
Чарли оглядывается на друга и пожимает плечами, как informaciónista.
Тут только руками разводят, Морис.
Ты ему habla inglés[2] скажи, Чарли.
Но Чарли уже всплеснул руками и шаркает обратно к скамейке.
«Хуябла», говорит. Только руками разводит и глазами хлопает.
И рожа как от неудачного брака, говорит Морис.
Резко разворачивается и вопит в окошко:
Рожу попроще сделай, сука!
…и теперь довольно склабится.
Такая развязная скверная улыбка мелькает у Мориса Хирна часто. Левый глаз у него мутный и мертвый, правый – как заколдованный, жизнь в нем бьет ключом, словно компенсация. На Морисе потрепанный пиджак, черная рубаха с распахнутым воротом, белые кроссы и котелок, задвинутый далеко на затылок. Сразу видно: когда-то во все края мужик, но уже давно нет.
Ну ты прям поставил его на место, Морис. Прям вправил мозги.
А Чарли Редмонд? Лицо какое-то старомодное, как у придворного шута – средневековое, того и гляди сбацает на лютне. В каких-нибудь там зарослях лабазника. Жаркие любвеобильные глаза и опять же потрепанный костюм, но стильные туфли ржаво-рыжего цвета – пара замшевых штиблет, от которых так и тянет борделем, и чудный галстук из зеленого вельвета. А еще расстройство желудка, мешки под глазами, как могилы, и вдобавок расстройство души.
На полу, между их ног, сумка – старый раздолбанный «Адидас».
Сколько лет мы сюда наезжаем, Чарли?
Да уж.
Так-то подумать, язык пора уже знать.
Да тормоза мы, Морис.
И не говори.
Бедный Морис Хирн из Тохера, человек с социального днища, обозревает толпу.
Вдруг кончик шнобеля Чарли подергивается, считывая перемены в воздухе терминала.
Policía, говорит он.
Где?
Ты чем смотришь? Вон.
Напугал, блин. Выдохни, Чарли.
Знаешь что, Мосс? Не завидую я твоим шансам в альхесирской тюряге. Сечешь? В общей-то камере?
Да я слишком красивый для общей, Чарли. Получаса не пройдет, как буду чьей-нибудь супругой. «Педро, иди скорей, ужин готов».
Policía снова растворяется в толпе.
Толпа к этому времени растет.
Никто не знает, что сегодня придет или уйдет по Гибралтару – на другой стороне волнения; в Танжере неспокойно, и уже не в первый раз.
Может, мы тут на часы застряли, Морис.
Так-то они не сдвинутся до двадцать третьего. А еще не полночь.
Да, вот только до какого конца двадцать третьего? Зашевелятся в пять минут первого? Или без пяти минут полночь? Это все двадцать третье. Вдруг весь день сидеть придется.
Благодаря высоким окнам взору предстает зарисовка сложного освещения в порту Альхесираса. От света прожекторов, зависшего смога и остаточной рефракции после солнцепека позднего октября воздух густой и дымный, и ночь от этого светится – глаз не отвести – и такая непроглядная. И тяжелая – самое оно для призраков, которые висят здесь над нами.
Скрипит динамик – тирада быстрых испанских согласных на пылком андалузском наречии – и мужчин раздражает это вмешательство.
Объявление все не кончается, задыхается и усложняется – уже на подходе к истерике – и, не зная языка, ирландцы теряются и злятся.
В конце концов объявление затихает и заканчивается, и они переглядываются.
