— За Францию! Я сражаюсь за свою страну, как любой настоящий француз!
— Путаница у тебя в голове, — с отвращением сказал Порта.
— И смотри, до чего она довела тебя, — добавил Легионер. — Вот что выходит из выполнения английских приказов. Англичане велят взять и убить кого-то, взять и взорвать мост или взять и застрелиться, и вы, блея, как отара овец, со всех ног бросаетесь выполнять то, что они скажут.
— Это неправда! Я сражаюсь за свободу!
— За свободу? Или за коммунизм?
— Это одно и то же!
— Ерунда, — сказал Легионер. — Почему бы тебе не отправиться немецким шпионом в русский тыл? Так ты убьешь двух птиц одним камнем. Спасешься от расстрела и узнаешь кой-какую правду о жизни.
Парень угрюмо отвернулся. Впереди него в очереди послышался жалобный вопрошающий голос.
— В чем меня обвиняют? — Тощий, как щепка, человек в комбинезоне французского железнодорожника умоляюще развел руки. — Я ничего не сделал!
— Послушай, — предостерег Грегор, — когда предстанешь перед судьями, не тверди, что не сделал ничего. Они тебе не поверят, ты только разозлишь их.
— Но я ничего не сделал!
— Пусть так, но в этом мире нет места для невиновных, поверь мне… Признайся в том, что им нужно. Говори, что угодно, если это спасет тебя от расстрела.
— Но в чем признаваться? Я ничего не сделал! Это ошибка!
Один из СД-шников дал ему здравый совет:
— Выдумай что-нибудь — что-то незначительное, чему они поверят. Но только чтобы это не влекло смертного приговора. Взять, к примеру, огнестрельное оружие. Даже не заикайся о нем. Судьи выйдут из себя, если сочтут, что ты воровал его. Тут же приговорят к смерти при одном только упоминании об оружии.
— Но что выдумать? — проблеял тощий.
— Ну, — парень из СД скривил гримасу, — например, ударил по голове солдата железным прутом.
— За что? — удивленно спросил тот.
— Черт возьми, откуда мне знать? Просто захотел, наверно!
— Но я не стал бы… не смог бы…
Один из арестованных пришел ему на помощь.
— Моя группа угнала грузовик. Не знаю, поможет ли это тебе. Можешь назваться соучастником, если хочешь… Беда только в том, что эти мерзавцы непременно устроят проверку. Они всегда устраивают. В том-то и дело, они чертовски дотошные!
— Может, черный рынок? — предложил Порта. — Тут не возникнет никаких сомнений.
— Но я не знаю никого… никого, кто этим занимается…
— Конечно, не знаешь! — согласился охранник. — Это одно из первых правил игры: ни за что не признавайся, что знаешь кого-то, иначе будут держать в тюрьме, пока не сгниешь.
— Будут вытягивать из тебя адреса и фамилии, — объяснил Порта. — Лучше всего сказать, что был один.
Железнодорожник беспомощно покачал головой. Мы проводили его взглядами в зал суда и не особенно надеялись на благополучный исход. Через несколько минут он вышел оттуда. К нашему изумлению, широко улыбаясь.
— Я так и сделал! Они поверили!
— Что сделал? — спросил Грегор.
— Чему поверили? — спросил Порта.
— Я спекулянт! — радостно сказал железнодорожник. — Три месяца тюрьмы!
Он отправился отбывать несправедливый приговор со слезами благодарности на глазах. Мы поговорили об этом феномене несколько минут, потом один из сотрудников СД начал тыкать юного коммуниста в грудь и всеми силами донимать его.
— Будь моя воля, я бы повесил тебя! Перевешал вас всех! Проклятые красные! Вы убили моего отца в тридцать третьем году — ты, небось, скажешь, что был тогда маленьким, но ты виновен не меньше всех остальных! Вы, треклятые комми, все одним миром мазаны, разве не так?
— Отвяжись ты от него, — проворчал Порта. — Ему жить осталось всего несколько часов, черт возьми! Оставь его в покое.
— Он еврей, — упрямо сказал СД-шник. — Я их за полкилометра чую… Ты треклятый еврей, так ведь, красный сопляк?
Парень вскинул голову.
— Еврей, — подтвердил он.
— Отлично! Отлично! Завтра в это время тебе будут выкалывать глаза, и я приму в этом участие.
Через несколько секунд парня вызвали в судебный зал. Он пробыл там больше получаса, и когда вышел, причин улыбаться у него не было: ему вынесли смертный приговор, как мы и предвидели. И даже внесли дополнение, что он не имеет права на апелляцию.
— Вот видишь, — печально сказал Порта, когда мы сопровождали парня обратно во Фресне в тюремном фургоне. — Такая гордость не доводит до хорошего. На кой черт было встревать тебе во все эти коммунистические дела? Может быть, намерения у тебя были добрые, — но таким, как ты, не приблизить конец войны ни на минуту. И пытаться не стоит.
— Сколько тебе лет, парень? — мягко спросил Старик.
— Завтра исполнится восемнадцать. — Поправился: — Исполнилось бы восемнадцать. Может, и исполнится. Все зависит от того, когда меня решат убить.
— Рановато умирать, — проворчал Порта. — Почему никто не перебросил этого идиота через колено и не вложил ему ума-разума в задние ворота, пока такая возможность существовала?
— Восемнадцать? — произнес Старик задумчиво. — Кто заступает в караул? Юлиус, ты?
— Угу, — рассеянно кивнул Хайде, явно витая мыслями где-то далеко. — Я. Двадцать четыре часа чертовой скуки… — Внезапно он вскинул голову и посмотрел на Старика. В глазах его вспыхнул огонек подозрительности. — А что? Почему ты спрашиваешь? Слушай, Старик, — он решительно подался вперед, — не пытайся встревать в это дело. Неприятности нам ни к чему.
Старик лишь несколько раз провел пальцем по носу и промолчал.
В восемнадцать ноль-ноль мы сменили караул в четвертом блоке. Это время в тюрьме всегда самое беспокойное. Начинается ужин, заключенных водят в столовые и обратно, в камеры, в туалеты. Гауптфельдфебель совершал обычный инспекционный обход, в замках поворачивались массивные ключи, скрипели дверные петли, хлопали двери. Суета была сумасшедшей.
Я стоял за большой дверью в конце главного коридора, глядя через решетку. Неподалеку Барселона завершал карточную игру в камере с тремя заключенными, а Малыш, пользуясь всеобщей суетой, совершил противоправное проникновение в кабинет гауптфельдфебеля.
Он взял туда с собой Порту и закрыл дверь изнутри. Порта, очень спокойно и небрежно, уселся за стол гауптфельдфебеля и его же ручкой вывел его подпись на бланке пропуска для приговоренного к смерти юного еврея. Выписан пропуск был по причине «дальнейшего допроса в гестапо, назначенного на девятнадцать часов».
— Убедительно? — спросил Порта.
— По-моему, вполне, — ответил Малыш.
Как взломщики и подделыватели документов Малыш с Портой почти наверняка не имели равных в немецкой армии. Еще не встречалось такого замка, который Малыш не мог бы отпереть; не существовало такой подписи, которую Порта не мог бы воспроизвести. Твердую руку, оставившую уверенный росчерк в низу пропуска, гауптфельдфебель инстинктивно признал своей. И лишь в результате процесса дедукции подпись была признана явной подделкой.
