— Вы ославили меня! Подвергали мою жизнь опасности! Принудили перейти на нелегальное положение! — Александр Николаевич яростно двигал ногами, засыпая Плеханова сильными песчаными струями. — Я никогда не прощу вам этого!..
Великий Композитор схватил сложенную на подстилке одежду, пропихнул ноги в узкие панталоны, щелкнул застежками подтяжек и пошел вон с пляжа, намереваясь сложить чемоданы и немедленно отбыть на все четыре стороны…
Чемоданов, однако, никаких не было. Не было и вещей, которые он собирался упаковать. Не было и денег на билеты. Александр Николаевич пружинисто ходил по отведенным ему комнатам и решительно не знал, как осуществить задуманное. Выкурив с полпачки папирос и совершенно задыхаясь от скопившегося в воздухе никотина, Великий Композитор отдернул плотную штору и распахнул окно. Плеханов сидел на ветке раскидистого платана, делал виноватое лицо и умоляюще простирал к нему большие загорелые руки.
Не желая быть свидетелем шутовской сцены, Скрябин выбежал из задымленного помещения.
День клонился к вечеру. Бескрайние голубые небеса насыщались синевою, ласковое южное солнце мягко оседало за линию горизонта. Легчайший бриз приятно холодил кожу. Нависающая над морем терраса была заполнена отдыхающими в белых полотняных костюмах. Люди с наслаждением пили густое козье молоко и любовались начавшимся прибоем. Хорошенькая сестра милосердия мягко увлекла Александра Николаевича в процедурную. Из комнатки он вышел тихий, умиротворенный, настроенный на философский лад. Хотелось обобщать, подняться над моментом, быть выше частностей.
Вытянув ноги, он расположился в гамаке на некотором расстоянии от прочих пациентов. Высоко над головой кричали невидимые в подступивших сумерках дрофы. Струила сладкие ароматы цветущая вечнозеленая фуксия. Обострившийся на природе слух улавливал далекие мужские клятвы, женский смех и взвизгивания.
Великий Композитор всегда ставил дружбу выше любви.
Чувству красивому и светлому, каким почитают любовь натуры неглубокие, незачем искать для своих проявлений места потайные и уединенные, предназначенные для занятий недостойных и постыдных… Любовь хрупка, недолговечна, искуственна — для поддержания самое себя она взывает к бесконечным клятвам и заверениям, она не может существовать в рассудках холодных и трезвых, ей нужны большие гипертрофированные сердца и повышенная температура тела… В любви заключена несомненная корысть, захваченный ею человек непременно станет добиваться для себя определенных выгод и привилегий… Любовь неустойчива и несамодостаточна — она ежеминутно видоизменяется, принимает новые формы и очертания, во что-то перетекает… всего один шаг отделяет ее от чувства разрушающего и страшного. Подобно ненасытному языческому божеству, любовь требует все новых и новых жертв. Она унесла множество молодых жизней… Умер от инфлюэнцы. Умер от апоплексического удара. Умер от любви… Один и тот же ужасный ряд… Но разве кто-нибудь умирал от дружбы?! Вот чувство истинное, открытое, бескорыстное! Нет вымогателя и жертвы, нет постыдного уединения, нет дурно закамуфлированного животного инстинкта… Есть двое равных, черпающих успокоительное равновесие в обществе друг друга… Понять, простить может только друг и, уж, никак не любовник…
Размышляя так, он смежил веки.
Мысли утрачивали стройность, логическое уступало место подспудному, причинно-следственные связи размыкались и смыкались в новых сочетаниях…
Обнаженный, в колючем терновом венце, он был прикован к груди утеса-великана. Тучки небесные проплывали над его головою в неведомые дали. Шумел, низвергаясь, бурный Аракс. Человек в наброшенном на лицо черном капюшоне возлежал на устланном коврами подиуме. Правой рукою он гладил перья огромного смердящего орла, левой — охорашивал шерсть матерого вонючего волка. Замотанные в звериные шкуры не мужчины не женщины, изготовив дубины, ждали только команды, чтобы пустить их в дело. Человек в черном капюшоне вытянул ногу в английском рифленом ботинке. Пощады ждать не приходилось. Такую обувь носил только Аренский… Заиграла музыка, по-видимому, патефонная пластинка. Вагнер, «Гибель богов». Человек взмахнул руками, и тотчас страшная свора с ревом, воем и клекотом бросилась на распятого. Сейчас он будет безжалостно растерзан, и останки его пожрут кровожадные твари… но что это?! Белый Всадник! Струящиеся по ветру просторные одежды! Вздымающийся и разящий врагов трезубец Георгия Победоносца!.. Поверженная нечисть распростерта и бездыханна, ее предводитель, скуля и катаясь в пыли, вымаливает себе прощение… Сильные руки срывают тяжелые цепи. Высоколобое лицо с густыми кустистыми бровями, лицо друга и освободителя, склоняется над ним…
Великий Композитор открыл глаза. Заботливо укрытый одеялом, он лежал в гамаке. Лила серебряный свет луна. Георгий Валентинович Плеханов сидел подле, отгонял от него веточкой назойливых ночных насекомых и с аппетитом жевал толстый бутерброд с мясом.
39
Жара, определенно, расхолаживала.
Великий Композитор чувствовал полнейшее нежелание заняться хоть чем-нибудь значимым. Расслабленно проходя мимо рояля, он не испытывал ровным счетом никаких побудительных позывов, словно это был и не рояль вовсе, а какая-то чуждая его духу сенокосилка.
Нечто подобное происходило и Великим Мыслителем. Пресытившись даже пляжем, он лежал на подоконнике у себя в комнате, мастерил самолетики из незадавшегося второго тома «Общественной мысли» и, размахнувшись, запускал их в голубую высь.
Хотелось больших белых сугробов, ледяного квасу под прохладный березовый шелест, прозрачного, со слезою, холодца, только что извлеченного из глубокого знобкого погреба.
Прогуливаясь меж пыльных кипарисов или стоя под минеральным душем, Александр Николаевич принимался иногда загибать пальцы. «Божественную» создал, прикидывал он, «Поэму экстаза» создал, опять же «Прометея»… сонат, почитай, штук десять… мелочей всяких — поэм, прелюдий, этюдов уже и не сосчитать сколько…
Загибание пальцев перешло у Великого Композитора в привычку и сделалось едва ли не единственным его занятием. Потрескивая суставами и разминая фаланги, он раз за разом убеждался — да, все уже сделано и посвятить себя более нечему…
Выручил пустяк, случай, излишне порывистое движение.
Загнув как-то палец сильнее обычного, Александр Николаевич неловко свалил его на сторону, едва не вывихнув. Испытав боль, одновременно он как бы очнулся от интеллектуальной спячки, и тут же ярчайший сполох высветил нечто большое и значимое, по необъяснимой причине затаившееся в густой тени разума.
Светомузыка! Как он мог забыть!..
Великий Композитор крикнул так, что дремавший на обычном месте Плеханов немедленно пробудился и, сгруппировавшись, спрыгнул с невысокого третьего этажа прямо в разлетевшуюся стайку павлинов.
— Георгий Валентинович, — горячо и даже путано заговорил Скрябин, — у меня идея… ящик по типу шарманки… внутри источник света… какой-нибудь объектив с линзой… цветные фильтры… семь нот — семь цветов радуги… пианист дает музыкальную гамму, осветитель — синхронную с ней цвето-световую!
