– Но ведь она существовала, – доказывал Павлик, брызгая слюной и чуть не плача от жалости к самому себе. – Существовала. Целый килограмм. А ваш Васька…
– Но, повторяю тебе, – возражал ему Голова. – Мой кот – это благонамеренное и воспитанное существо. Никто не может обвинить его в краже съестного, потому как Гапка кормит его как на убой, и поэтому он мирно спит весь день, а ночью, как ему и положено, ловит мышей. Как ты можешь доказать, что именно он украл у тебя грудинку? Он разве может дать показания на допросе, если, скажем, Грицько и вправду его арестует?
Любой другой человек давно уже сдался бы и забыл про свой ужин, опасаясь, что может тронуться разумом из-за рассуждений Головы о котах. Но Павлик был не из тех, кто легко сдается. И он продолжал канючить о том, что Голова должен выплатить ему компенсацию за мясо, и за моральный ущерб, и за то, что кот мог занести микробы на кухню, на которой поддерживается исключительная чистота. И Голова стал тогда понемножку уставать, и рука его, хотя и нехотя, но потянулась к бумажнику, чтобы ценой двух-трех «портретов» купить возможность пожить немного в тишине. Но это поползновение вызвало тогда бешенство Гапки (трудно, однако, сказать, что не вызывало у нее бешенство на четвертом десятке проживания под одной крышей с Головой), и она выставила Павлика вон, и он ушел несолоно хлебавши, а дома к тому же обнаружил, что Васька скинул на пол бутылку пива, которое растеклось по полу и быстро испарялось, угрожая превратиться в мираж. И Павлик стал тогда на четвереньки и принялся вылизывать пиво, надеясь на то, что супруга не застанет его за этим занятием, потому что выглядел он при этом мало романтично. Но надеялся он зря, потому что супружница вошла в горницу и увидела Павлика с высунутым, как у собаки, и пересохшим за утомительный день и от перебранки с Головой языком, которым он жадно вылизывал остатки пива с выскобленного дощатого пола. И впервые за долгие годы молчаливая его половина разразилась гомерическим хохотом, который она, сирота, никогда не позволяла себе в отношении своего супруга, хотя многие его проделки не могли не вызывать смеха у нормального (если такие существуют) человека. А Павлик свою супружницу по-своему любил. Цветы он, правда, дарил ей только краденные и уже бывшие в употреблении, но зато она никогда не голодала, как Гапка у Тоскливца, и хотя ее одежонка была явно не от «Версаче», но зато была добротная, без дыр и надежно скрывала от постороннего глаза то, чем Павлик любил любоваться без свидетелей. И он даже как-то забыл, что она умеет смеяться – настолько однообразной была их жизнь, в которой не было места путешествиям и приключениям, и ее звонкий, как серебряный колокольчик, смех, от которого заколыхались тщательно замаскированные от постороннего глаза возвышенности, пронзил раскаленной иглой его самолюбие, и он гордо встал, и ничего не сказал, и даже не выругал ее за то, что ужин у нее был без деликатесов – вареники с мясом, грибной суп и пирог к чаю, приправленному ягодами малины, – Павлик любил чай как раз с малиной, от которой он обильно потел и расслаблялся до беспамятства, забывая о том, что утром опять идти на службу, с которой его неизменно выгоняли, и тогда нужно идти в бухгалтерию, чтобы получать расчет, и так без конца, потому что трудовых книжек у Павлика было, как звезд на небе.
Вот о чем припомнил Павлик, когда в темноте подземелья кладоискатели наткнулись на зеленое пятно – привидение кота Васьки. И присоединился к хору мужиков, которые припомнили Ваське все его проделки.
– Ты только оживи, – угрожали ему мужики. – Закуем в кандалы и отдадим Грицьку. А тот тебя как малонадежного обязательно приговорит к кастрации, потому что такие воры, как ты, не должны размножаться. Коты-воры хуже саранчи. И украсть норовят самое вкусненькое. Так что лучше убирайся ты, Васька, с глаз долой, пока не поздно. А то мы тебя и в таком виде кастрируем, вот увидишь.
Но они не на того напали. И, кроме того, он их совершенно не боялся, потому что ему было известно про них намного больше, чем им про него.
– Бабам они пояса целомудрия купили, ослы, – издевался над ними Васька. – Лучше бы вы вообще зашили у них все или поставили латку, чтобы соседи, которых вы приманили собственной тупостью и разгильдяйством, не могли добраться туда, где находится поле, обрабатывать которое вы или ленитесь, или вам некогда, или жена соседа вам краше, чем собственная, потому что всех вас по одиночке и всех вместе давит известное, я бы сказал, национальное животное – жаба. И поэтому от супружницы вы уже не знаете, чего ждать, – и в огороде пусть работает, и на базаре стоит, и при этом выглядит, как кинозвезда, и причем без косметики, на которую денег жалко, и лучше в национальном наряде, то есть нагишом, потому что вам и на одежду денег жаль. Я сколько к вам в гости не заходил, ни разу не слышал, чтобы хоть одна супружница сказала: «Мне есть, что надеть». Наоборот, как не зайду, слышу: «Одеть на себя нечего, а он из корчмы приперся и чесноком воняет на всю комнату!». И все потому, что вы – алкоголики и лежебоки! Вот соседи и занимают ваши рабочие места на супружеском ложе, и никакие пояса тут не помогут – посмотрите на себя в зеркало, а? У нас, у котов, везде аккуратная ровная шерстка, которую мы тщательно вылизываем, а у вас? Вы думаете, ваши лысины и животы вызывают у ваших супружниц известный аппетит? Понятно, что им больше нравятся статные, молчаливые соседи, которые не задают лишних вопросов и чуть что скрываются в норе и послушно ожидают своего часа… Так что пояса вам помогут, как мертвому припарки. Потому как вы все равно, что трупы, только дергаетесь, как паяцы на ниточках, которые водит нечистая сила…
Но это Васька сказал уже зря. Но язык в этих местах никто никогда не мог удержать за зубами, и мужики стали напирать на Ваську, который не знал, что за первым же поворотом его ожидает счастье, то есть гном Мефодий, который жадно вслушивался в разгоревшуюся перебранку и напряженно размышлял, как ситуацию эту можно использовать с выгодой для себя. И не придумал Мефодий ничего более подлого, как высунуться из-за угла и тихонечко так позвать: «Васька!». И простодушный Васька оглянулся, и увидел Мефодия, и превратился в живого кота, которого сразу же словили за шиворот, и как он ни шипел, как ни изворачивался, обрести желанную свободу ему не удалось. Правда, он сразу же утратил дар речи или притворился, что утратил, и только жалобно мяукал, но ему никто не верил и все на время забыли даже о том, для чего они сюда пришли, и совещались только о том, каким образом прикончить Ваську, чтобы он опять не превратился в привидение, но ничего придумать не могли и, решив, что утро вечера мудренее, постановили отнести его к Грицьку, чтобы тот запер его, как положено, а уже поутру… И Павлик дрожащими от ненависти к коварному вору руками вцепился в Ваську и вызвался отнести его Грицьку. Никто возражать не стал, и Павлуша полез сквозь разобранный пол в Гапкину комнату – Гапка и Свету ля только ругались, лежа на тахте, но вставать демонстративно не пытались, словно это не к ним пришли гости, которые, как муравьи, копошились под полом в поисках средства против непрошеных соседей. И Павлик отправился к Грицьку по ночной, вымершей улице, и никто не видел его, и никто не любовался его подвигом, кроме хохотуньи-луны, которая не могла вволю насмотреться на подвиги жителей славной нашей Горенки, потому как неумолимая сила заставляла ее двигаться по ночному небосводу все дальше и дальше, чтобы нести сладостную ночь и забвение, которые даруют сны, на другую сторону Земли. Так вот, луна, сдерживая хохот, рассматривала Павлика, который нес Ваську Грицьку, словно у Грицька других дел не было, как заниматься бесполезными котами, когда над родным селом нависла грозная опасность, которая могла привести к пресечению рода местных жителей, и все из-за соседей и всякой прочей нечисти, которая развелась в окружающих Горенку непроходимых лесах и откуда она то и дело совершала дерзкие набеги.
