– Что с того, что тиран был? – нарушил тишину глуховатый голос. – Разве потомкам не интересно будет увидеть, откуда он громадной страной управлял? Это же эпоха. Посмотрите, как все было сделано. – Он указал на стенку. – Сейчас говорят: дизайнеры. Это раньше настоящие дизайнеры были, хотя слова такого не знали. А сейчас не дизайнеры, а… сапожники. – Он бросил свою работу, хотя и остался сидеть на полу. – Вот, смотрите, какие здесь панели. Соответственно, и мебель делали – столы, стулья, шкафы. В каждом кабинете свой сорт дерева, свой стиль. У Калинина была карельская береза, у Берии – темной дерево, у Сталина – светлое. Даже люстры делали под кабинет. Сейчас везде повесили одинаковые люстры. Обращали внимание? Так себе люстры. А раньше в каждом кабинете свои были. Под интерьер. Настольные приборы – и те были свои. Уникальные. Из камня, из бронзы. Потом, при Хрущеве, многое расколотили. Красивые чернильницы кувалдами били. Чтобы никто не забрал себе. Тоже прошлое уничтожали… Паркет родной, еще с тридцатых годов. А как новенький. Не скрипит. Панели деревянные, которыми кабинет и комната отдыха отделаны, тоже как новые. Теперь кто-нибудь из начальства себе на дачу заберет. – Он безнадежно махнул рукой.
Мужчина поднял глаза, улыбнулся легко и устало.
– Разное говорят. Сам не видел… – Он вдруг смутился, как-то совсем по-детски. Потом проговорил. – Хотя было один раз. Давно. В подвале. Что-то вроде силуэта. Я не понял, на кого он был похож.
– Я, честно говоря, тогда испугался, – перешел на доверительный тон мужчина. – Может быть, и женщины…
Женщины. В этом Семенков не сомневался.
Позже он шел по длинному коридору с высоким сводчатым потолком и размышлял о том, сколь богата история этого дома, и что недавние бурные события осени тоже стали частью этой истории, хотя еще трудно их так воспринимать. И то, что происходило сегодня, и только что состоявшийся разговор – уже история. Она едина и нерасчленима. Все в ней важно. Связано между собой. «Зря здесь все переделают, – думал Семенков. – Стоило бы сохранить. Для потомков». И он вдруг понял, что успел полюбить этот большой, красивый дом, построенный давным-давно умелыми людьми на благо другим людям.
XV. Делопроизводитель
Он посмотрел на меня столь сурово, такими до удивления пронзительными глазами, что я пожалел, что открыл эту дверь.
– Извините, ошибся, – пробормотал я, собираясь уйти.
– Ты не ошибся, – прозвучал раскатистый голос.
Повинуясь непонятной силе, я закрыл за собой дверь, подошел к столу, старинному, заваленному бумагами.
– Садись, – он указал на стул, стоящий перед столом, такой же старый, красивый, добротный. Как он только сохранился в Кремле?
Я сел на краешек. Мне было неловко. Я не собирался приходить к этому странному человеку. Толкнул непонятную, вечно закрытую дверь, и вот что получилось.
Пронзительные глаза буравили меня.
– Послушай, Дмитрий. – Откуда он знал мое имя? – Ты чересчур эмоционально воспринял недавние события.
Как еще я мог их воспринять? Едва не пыхнуло большое пламя. Едва не началось такое… Но каким образом он узнал о том, как я реагировал на происходившее в крайне драматичный период нашей истории? Удивление гуляло во мне. Могу представить собственную физиономию.
– Ничего странного. Мне известно многое. И не только про тебя. – Сколь беспристрастно, даже бесцеремонно звучал громоздкий голос. – Между прочим, твои рассуждения о страхе небезынтересны. Про то, что здесь все пропитано страхом. Тем, который в прежние времена обволакивал каждого, даже Берию, даже всесильного Отца народов. Да, этот страх копился долгие столетия. И он жив по сей день, он по-прежнему втекает в души и сердца. Ты неплохо определил его оттенки, выстроил, что называется, анатомию: страх потерять власть, страх перед заговором, выстрелом в спину, страх ареста, страх потери всего, страх перед пытками, страх за близких, страх смерти. На него наслаивается страх того, что предадут, обойдут, оттеснят, унизят; страх, что будут преследовать, что посадят. А за всем этим – первобытный страх перед неизвестностью, перед будущим, перед всем и вся. Неплохо. – Воздавая мне должное, этот странный человек смотрел на меня до удивления строго. – Ты смог понять, что страх столь же многообразен, как этот мир. И он – истинная движущая сила. И после всего этого ты уподобляешься неразумным людям.
Он ждал моих слов, а я не знал, что сказать. Я вообще не понял, что он имел в виду. Пришлось говорить ему.
– Тебе непозволительно уподобляться неразумным людям.
– Разве я уподоблялся?
Он глянул на меня так, словно я обманул его.
– Ты совсем не думаешь о смерти. – Еще бы! В мои сорок шесть об этом не хотелось думать. – А зря. О смерти всегда следует думать. Это помогает жить. Древние это понимали. «Memento mori». Какая глубокая мысль. – Он вновь глянул на меня. – Ты знаешь эти слова. Но они остались для тебя пустым звуком.
Сказанное им было так неожиданно, что я растерялся, беспомощно глянул на него.
– Простите, кто вы?
– Я? – Он загадочно усмехнулся. Его лицо стало не таким мрачным. – У меня редкое ремесло. Равно как и призвание. Можно сказать, что я – певец смерти. Ее хранитель. Впрочем, если без высокопарных слов, я – делопроизводитель. Как и ты.
Это звучало непонятно, пугающе: певец смерти. Только я постеснялся еще задавать вопросы. Я не знал, что делать? Робко оглядывался по сторонам. Старые шкафы стояли вдоль стен. Сквозь стеклянные двери было видно, что они набиты документами. Но я не мог понять, какими? И тут я увидел, что окна в комнате нет. Что за странная комната здесь, в Кремле? Было во всем этом загадочное, необычное. Похоже, не зря меня давно подмывало узнать, что там, за вечно закрытой дверью. Именно в этот момент у меня появилось ощущение, будто я уже бывал в этой комнате. Но я-то знал, что я здесь впервые.
– Ты удивлен, что можно быть певцом смерти? – вновь зазвучал резкий голос. – Чему тебя учили в Историко-архивном институте? Вслушайся: «Кровоизлияние в мозг, его левое полушарие, на почве гипертонической болезни и атеросклероза. – Он будто читал, торжественно, гордо, глаза его были чуть прикрыты. – В последние дни болезни, при резком ухудшении общего состояния, стали наступать повторные приступы тяжелой острой сердечно-сосудистой недостаточности. В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности наступила смерть…» – Он значительно молчал, глядя перед собой, потом с прежней пронзительностью посмотрел на меня. – Что ты скажешь об этом?
Что я, на самом деле давний выпускник Историко-архивного, мог сказать об услышанном? Какое-то медицинское заключение. И больше ничего. На лице хозяина странного кабинета светилось нечто злорадное и одновременно возвышенное.
