Мы раскладывали поверх пола доски, специально хранившиеся в каждой комнате, чтобы не шлепать по воде. Наши скромные пожитки связывали в узел, он водружался на табуретку, а табуретка — на стол. На стенах же от сырости рос мох, а в моих легких зрел туберкулез. Тем не менее мы прожили так пять лет. Да еще, по маминой благотворительной инициативе, давали время от времени приют бездомным и порою мало знакомым людям. Такой была моя мамочка. Честнейшее, но и наивнейшее создание — благородный результат дворянского воспитания, а бескорыстная и деликатнейшая от рождения.
Они же, дворянские представления о справедливости, подсказали ей вскоре после возвращения из эвакуации трижды подавать иск в суд того района, где мы жили до войны, пытаясь вернуть принадлежавшую нам по закону квартиру. Новые ее «хозяева» не пустили нас даже на порог, захлопнув дверь и жестко напомнив, что мы — семья врагов народа. «Без почестей и слез погребенных» — добавляю теперь.
Я, подросток, в отличие от мамы понимала, что суд того района, где первый секретарь райкома партии поселился, отобрав нашу квартиру (как поет Вахтанг Кикабидзе: «И хам пришел, неведомый досель, чтоб лечь в мою нагретую постель»), никогда не примет справедливого решения в пользу дворян Елчаниновых. Я всегда отговаривала маму от этого идеалистического, наивного шага. Но вера в порядочность… «Дело» даже не начинали слушать: сразу же объявляли, что «речь идет о семье репрессированных и прав поэтому у нее ни на что не имеется!» Я думаю, слова из песни Кикабидзе применимы ко всем послереволюционным временам. К сожалению…
Так мы и продолжали жить в комнате, из двух окон которой были видны только ноги прохожих. Мама стучала до полуночи на машинке, бабуля вела наше нехитрое хозяйство, бесконечно любя нас и наших друзей и столь же бесконечно ненавидя Сталина и его пособников. Помню, с каким омерзением она выдергивала штепсель из розетки черной тарелки, вещавшей о «великом вожде и всенародной любви к нему».
А я меж тем — да простится, что опять поминаю о своей, так сказать, «личной» жизни, — росла веселой, поющей и танцующей девчонкой. Бабуля называла меня то «ромашкой», то «тургеневской девушкой».
У нашего подвала было и одно преимущество: мои многочисленные приятели не должны были в теплые сезоны года попадать в общежитие через двор и по развалившимся ступеням спускаться в подземелье: они «входили» к нам прямо через окно, предварительно ступив на табуретку, которая была наготове принять гостей. Бабуля, всегда гостеприимная, общительная, встречала моих друзей, даже если меня не было дома: «Иногда мне кажется, что ребята приходят не к тебе, а ко мне!» — шутила она.
Моя юность связана с легендарным Летним садом; с привольным Марсовым полем, где в те годы шумливой молодежи округи разрешалось играть в волейбол; с Литейным и Невским проспектами; с набережной Невы… Тем маршрутом мы проходили ежедневно — то вдвоем, то втроем, а то и целой компанией. Катались на лодках, ездили в пригородные дачные места бродить по лесу, гуляли в ленинградских парках, гоняли на лыжах и коньках, взятых напрокат, и, конечно, не пропускали ни одного кинофильма… Однажды, выстроившись большой группой девочек в длинную очередь на модную «Девушку моей мечты», мы через каждые пять минут обнаруживали, что дешевых билетов становилось все меньше, а наших скудных средств на другие билеты, разумеется, не хватило бы. Тогда я, не долго думая, сняла шапку и, опрокинув ее, пошла вдоль очереди собирать «благотворительные средства», чтобы мы все-таки попали на тот «боевик». Смеху-то было! И мне «набросали» в шапку столько денег, что еще и на сладости в буфете осталось.
Или такая небольшая подробность из бытия того времени… Спала я на подушке, сшитой из нашего фамильного, елчаниновского, (древнедворянского) герба и туго набитой ватой. За долгие годы я ту подушку так затерла, что, не придавая значения столь драматической акции, мы в конце концов выбросили родовой герб из-за его полной изношенности.
Школьные подруги до сих пор вспоминают, что носила я кирзовые сапоги, выданные по карточкам, белые хлопчатобумажные рейтузы, короткую юбку из дешевой ткани и все ту же, перешитую из детского пальто, плюшевую куртку. Но это не порождало никаких комплексов: была старостой класса, членом комсомольского бюро, участвовала в самодеятельности и, как уже вспоминалось, пела, плясала, играла в спектаклях (исполняла даже роль Гришки Отрепьева: школа-то была женская!).
Когда мы уже учились в девятом классе, в конце первой четверти, 5 ноября 1948 года Софья Павловна поручила мне, как старосте, перенести из классного журнала в дневники девочек отметки за первую четверть. Помочь вызвалась моя подруга Люся Платовских. Работа оказалась затяжной и, когда мы вернули классной руководительнице журнал и кипу дневников, был уже вечер. «Можете не приходить завтра в школу», — сказала она. Мы и не пришли. Но и почти все ученицы нашего класса решили, что, дескать, остался один день до октябрьских праздников, отметки уже выставлены — и тоже на уроки не явились. Так совпало…
А после праздников в классной комнате нас встречала директриса, которая к тому же преподавала Конституцию СССР. Сесть за парты она не разрешила и мы простояли несколько часов подряд, так как не захотели, да и не могли, как она того требовала, «выдать зачинщиков забастовки накануне великого праздника Октябрьской революции!» Думаю, у нее все же хватило ума не доложить «по инстанции» о случившемся. Вероятно, побоялась «последствий» и для своей директорской карьеры: «не разглядела, не предугадала готовившегося политического заговора».
Так что ожидаемые после Победы перемены, на которые, не делясь ни с кем, наша семья рассчитывала, наступать не торопились…
В связи с этим вспомню еще одну историю, связанную с жизнью нашей семьи.
У мамы было много друзей… Среди них — Ольга, которая отправилась на фронт добровольцем, оставив в Ленинграде троих детей и уже немолодую мать. Все они. погибли в блокадные дни от голода. А Ольга (для меня «тетя Оля») героически воевала, командуя фронтовыми санинструкторами, выносившими раненых под пулями с поля боя.
Однажды отборные эсэсовские подразделения двинулись в лобовую атаку, подобную той, что когда-то именовалась «психической». Шли эсэсовцы плотными рядами, плечом к плечу, с автоматами наперевес. И командиры того полка, где служила Ольга, не смогли поднять своих солдат из окопов навстречу почти рукопашному бою. Тогда Ольга выскочила из окопа и пошла одна наперерез врагу. Тут уж не потребовались команды «Вперед, за Родину, за Сталина!»: солдаты сами, без лозунгов, поднялись вслед за отважной женщиной — и атаку отбили.
Имя тети Оли (к сожалению, уже не помню ее фамилию, так как мама с бабушкой называли ее Олечкой, а я «тетей Олечкой»!) было занесено в «Книгу героев обороны Ленинграда». Воевала она до последних дней, а вернувшись в опустевший дом, очень привязалась ко мне: недоставало ее материнскому сердцу ребенка, пусть уже и не малого.
Назначили Ольгу начальником небольшого лагеря для немецких военнопленных при каком-то полуразрушенном ленинградском заводе.
Немцы восстанавливали то, что сами же варварски и разрушили.
