Узнав о профессии пациентки, Дженалидзе взял ее к себе на работу, поручив печатать диссертацию одного из своих учеников и последователей.
В Кирове Мария Елчанинова смогла на гроши, которые сберегала от своей более чем скромной зарплаты (остальное она отправляла в деревню семье, в которой никто, кроме нее, не трудился «за деньги»), снять лишь матрац на полу в комнате, где жило семейство из пяти человек.
Летом того же года мне выпал счастливый «лотерейный билет»: маме дали путевку в пионерский лагерь для детей сотрудников Военно-медицинской академии. И я, окончив пятый класс, торжественно и самостоятельно отправилась в «столичный» областной город, поселившись на том же матрасе, где уже несколько месяцев спала моя самоотверженная мамочка.
До городского пионерского лагеря, который размещался в пустовавшей летом школе, я шла пешком и босая (парусиновые туфли давно износились), но очень довольная… Вокруг громоздились каменные дома, напоминавшие Ленинград, прямые улицы поражали детское воображение, радовали встречные люди, одетые все же не так, как у нас в деревне, и спешившие на работу. Среди них оказалось много мужчин в морской форме. Ребята в лагере были раскованными, беззаботными: они не работали на огородах и в поле, кормили их гораздо вкуснее и разнообразнее, чем нас в интернате. Днем мы спали на расстеленных прямо на полу простынях, но меня это ничуть не смущало. Тем более что мою простынку с утра неизменно украшал букетик очаровательных белых лилий. Так один из моих юных поклонников выражал свои чувства — на рассвете бежал к какому-то пруду, чтобы сорвать эти бело-розовые полураскрывшиеся бутоны.
То были первые цветы, подаренные мне «мужчиной».
Прощальный лагерный день отмечался карнавалом. У мамочки нашлось приличное платье, но надеть на ноги мне было нечего. Не являться же на карнавал босой! Я, хоть и робко, но попросила маму что-нибудь купить. И мы отправились на рынок-барахолку, где можно было приобрести все, что угодно, но за очень большие деньги, либо выменять на свои вещи. У мамы хватило денег лишь на белые тапочки с картонной подошвой (тапочки для покойника!). В мамином, необычно нарядном для меня, платье я оказалась, пусть не Золушкой в хрустальных туфельках, но и не босоножкой! И смогла упоенно плясать весь вечер. Тапочек хватило лишь на тот бал: они были предназначены не для танцев!
Однако наступила пора возвращаться домой, в Ленинград. Но как? Все еще существовала система вызовов с предприятий или вербовки на восстановление разрушенного города. Мама завербовалась в одну из строительных контор, забрала меня и бабулю из деревни. Мы погрузились в теплушки и через десять дней оказались в родном нашем городе на Неве.
Из писем от ленинградских друзей — соседей по дому — мы знали, что нашу четырехкомнатную квартиру на Геслеровском переулке занял первый секретарь райкома партии. Поэтому с вокзала ехать нам было некуда. Но в городе жила вдова того брата моего деда, которого застрелили неизвестно где, — просто из-за его генеральских погон. Екатерина Елчанинова уцелела после революции — мужа ведь даже не арестовали… Уцелела вдова и во времена «великого террора»: ее второго мужа-профессора тоже не успели арестовать, он умер собственной (что стало уже редкостью!) смертью. И, чтобы не остаться на улице, с вокзала мы поехали к тете Кате.
Я смутно помнила и саму тетю Катю, и ее барскую квартиру. Та квартира осталась прежней — со множеством примет довоенной и даже дореволюционной жизни: рояль, фотографии людей из далеких дней, фарфоровые тарелочки на стенах, уютные торшеры по бокам сервировочных столиков и мягких кресел… Но хозяйка заметно постарела. Не изменился лишь ее потрясающей красоты и мощи голос — драматическое меццо-сопрано.
В семье бытовало предание, что незадолго до начала Первой мировой войны ее муж, генерал-артиллерист, повез «показать» голос Екатерины Федору Ивановичу Шаляпину. После исполненных ею романсов прославленный певец подошел к ней, шлепнул по мягкому месту и восторженно воскликнул: «Я из тебя такую Кармен сделаю, что мир ахнет!»
Ревнивый и благовоспитанный супруг не принял такого панибратства и певческая карьера жены, не начавшись, была закончена.
Во время блокады Екатерина пришла на ленинградское радио и предложила бесплатно петь для жителей осажденного, измученного голодом, холодом и обстрелами города. Но ее репертуар — русские и цыганские романсы — был отвергнут, а советские песни не подходили для ее драматической судьбы и драматического сопрано.
Пела она так замечательно и звучно, что во дворе дома собиралась толпа слушателей, которая устраивала овации после каждого прозвучавшего и услышанного сквозь окна романса.
А в былые времена, рассказывали, когда тетя Катя появлялась в тех салонах, где оказывалась и знаменитая в те годы певица Вяльцева, просили прежде всего петь Екатерину Елчанинову. Вяльцева же ревниво выхватывала у нее ноты…
Прожили мы у тети Кати всего несколько дней, кои потребовались маме для устройства на работу комендантом женского общежития той самой строительной конторы, благодаря которой мы и вернулись в Ленинград.
Первым нашим пристанищем стал подвал на улице Петра Лаврова, 48. Небольшая, как вагонное купе, комнатка, двухэтажные нары, сколоченный из досок столик и три табуретки…
А на параллельной улице, носившей имя Чайковского, в доме под тем же номером 48, в бывшем дворце Великой княгини Ольги Александровны, сестры царя Николая Второго, оказалась тоже женская, но школа, куда меня и приняли в шестой класс. Так что я каждый день из нашего сырого и темного подвала попадала в роскошные дворцовые залы: очередной жизненный парадокс!
Классной руководительницей с шестого по девятый (включительно) класс была Софья Павловна Подкопаева, преподаватель естественных наук, — замечательная женщина, но абсолютно беспомощная в «воспитательском» смысле: справиться с более чем тридцатью подростками женского пола, жизненные силы которых били не ключом, а неудержимым фонтаном, и переполненных к тому же радужными надеждами, несмотря на военное лихолетье, я думаю, было делом нелегким.
Бывшие девочки-подростки сохранили бесценное братство тех лет и до сегодняшних дней: не забыли и меня, давно покинувшую Ленинград и даже Россию. Пишу им письма, иногда звоню и получаю ответы — сразу несколько писем в одном конверте. Понимаю, что так они экономят на марках свои мизерные финансовые возможности. Все они получили высшее образование и честно отдали стране знания и святую беззаветность служения ей. А вот теперь им нужно просто выжить!
Опять забежала вперед… А ведь в том общежитии, на улице Петра Лаврова, хоть оно и размещалось в подвале, мы пережили самые триумфально радостные мгновения: именно там узнали об окончании войны! Весь Ленинград ликовал, как более, мне кажется, не ликовал никогда: победный салют, братание с незнакомыми людьми, объятия, поздравления, смех, гуляния до утра… Казалось, всем несчастьям пришел долгожданный конец, начнется, обновленная надеждами, совершенно новая жизнь…
Вскоре после Победы мы переехали в другое женское общежитие, размещенное тоже в подвале. Новым стал только адрес: улица Чайковского, дом 2. Маме, как коменданту, выделили отдельную, довольно просторную комнату, но ее антураж остался прежним. Добавились лишь неприятности с ленинградскими осенне-весенними наводнениями. Дом выходил двумя своими сторонами на гордые водные просторы Невы и Фонтанки. Но когда в них поднималась от снеготаяния, ледохода или проливных дождей вода, она присутствовала и в нашем общежитии, затапливая пол на несколько сантиметров.
