Только после этого он взял суженую за руку и привлек к себе. Она подалась вперед с такой охотой, что они чуть не распластались на полу парной. Непослушными пальцами Волькша размотал полотнище и окинул взглядом упоительное тело Эрны…
Ожидание этого дня было таким долгим, что едва войдя в лоно жены, Годинович тут же извергся. Но это расстроило только его самого. Возлюбленная же точно не заметила скоротечности мужниного посева и продолжила ласкать его всеми прелестями своего сладчайшего тела. И в считаные мгновения Волькша опять был на коне, и они еще долго нежились, парились, бегали в прорубь, мыли друг друга и снова нежились.
А потом была вечеря, на которой разносолов было столько, что Годинович едва мог дышать от натуги живота. И снова была любовь. Бесконечно нежная и чистая.
Чем больше ласкал Варг свою жену, тем больше замечал, что она налилась. Не отелесела, а именно налилась. Стала ядренее, сочнее, если такое вообще было возможно. Ему нравилась заливная упругость ее бедер, живота и груди. Да что там нравилась, она сводила его с ума-разума. Он долго наслаждался ее женственностью без слов, предпочитая разговаривать с Эрной обо всем прочем, но потом все-таки сказал ей об этой зримой перемене в ее облике. В горнице было темно, только догорающая печь давала неверный, трепещущий полусвет.
– Ты заметил? – спросила ругийка, садясь на постели. – А я думала, еще не заметно…
– Заметил, конечно, – улыбаясь, ответил Волкан. – И что значит: еще не… – начал он и осекся.
Эрна положила одну ладонь на верх живота, вторую на лобок, немного сдавила и точно погрузилась в короткий сон или прислушалась к чему-то далекому и желанному.
У Волькши перехватило дыхание. Во рту пересохло. Под веки точно попал мелкий песок. С каждым мгновением позади переносицы все жарче разгорался крошечный «уголек», наконец он вспыхнул и распался на сонм маленьких жгуче-нежных огоньков, осыпавшихся вниз, в сердце. Годинович сглотнул. В уголках глаз проступила слеза, омывшая веки. Он выдохнул и несмело протянул руку к чреву Эрны. Ее живот был упруг, тепл и покоен. Мог ли он это почувствовать на самом деле? Но едва прикоснувшись к своей возлюбленной, он ощутил в ней биение второй жизни. Эрна ждала ребенка. Его ребенка! Волькша спрятал лицо в ладони и тихо заплакал.
– Ты что? – испугалась ругийка, прильнув к нему своим теплым телом. – Ты не рад? Это твой ребенок. Я клянусь тебе счастьем моих братьев, что это твой ребенок.
– Я знаю, – ответил Годинович, шмыгнул носом и прижался ухом к животу жены.
Недозволенные слезы продолжали катиться по его щекам. Напуганная Эрна тормошила его, выпытывая, что так расстроило ее возлюбленного супруга, а он только нежнее сжимал ее налитые бедра и молчал.
А что он мог сказать?
Что внезапная неодолимая тоска охватила его. Но разве она, его обожаемая жена, может понять его неисполнимое желание поделиться этой радостью хотя бы с кем-то? Будь они в Ладони, он бы утром побежал к Ятве. Как бы порадовалась его любезная матушка за своего среднего сына. Да и Година тоже. Без соленых шуточек не обошлось бы, но в конце концов отец обнял бы его и сказал, как он гордится самым смышленым из своих сыновей. По причине зимы устроили бы семейные посиделки в Годиновом доме. А его жена сготовила бы к этому вечерю… Эрна наверняка понравилась бы отцу, она ведь так похожа на Ятву и статью, и нравом…
Но они были далеко от Ладони… А здесь, на Бирке, его радость никто не поймет. Напротив, ее сочтут слабостью и скажут, что Стейн Кнутнев превратился из викинга в бабу. И пусть бы сказали, конечно, но зачем пытаться втолковывать людям то, что они не в состоянии уразуметь: для шёрёверна осеменить фольку все равно что высморкаться, чего тут нюни нюнить.
Ну и пусть. Пусть эта радость останется только в нем. В нем и в Эрне. Кто еще им нужен? Никто… никто… никто…
Дурманящий запах ругийки, нежнейшие прикосновения ее кожи, манящее тепло и упругая отзывчивость тела убаюкали Волькшину кручину, он повернулся к жене лицом и привлек ее к себе.
– Лада моя, – прошептал он ей в самое ухо. – Дана моя заветная. Жена моя ненаглядная…
Когда они слились вновь, он любил ее так нежно, так заботливо, что наступил Эрнин черед плакать… от счастья.
Всю зиму в доме Кнутнева готовились к появлению первенца. Эрна отмачивал в щелоке, трепала, полоскала, сушила и вновь отмачивала льняное пеленание, дабы оно стало мягким, как лебяжий пух. Волькша плотничал по дому. Долгими зимними вечерами он что-то строгал, резал, точил и прилаживал. Эрна порой любопытствовала, что плотничает ее супруг, но Годинович только хитро улыбался и целовал жену в наливавшийся день ото дня живот. Когда его поделка была закончена, ругийка не знала, как выразить нахлынувшие чувства. Такой дивной резной колыбельки она в жизни своей не видела.
– Будь я поменьше, – умилялась она, – сама бы в ней спала и видела дивные сны.
– А как же я? – притворно обижался Волькша. – Ты бы перестала согревать меня по ночам своими объятиями?
– А ты сделай колыбельку побольше, чтобы мы оба в ней поместились, – пошутила Эрна.
И Годинович еще месяц резал, строгал, но сделал к их ложу резное изголовье.
Время от времени беременную посещали странные желания. То ей хотелось погрызть моркови, то еловых шишек, то зайчатины с клюквой, то творога с медом. Нет, Эрна не зудела об этом, как Фриггита, когда та выклянчивала у Хрольфа новые наряды или серебряную гривну. Ругийка скорее жаловалась на странные прихоти своей утробы, но в тот же день Волькша исчезал из дому и возвращался только с желанным кушаньем и подарочком. И Эрна вновь и вновь, засыпая, просила всех ругийских богов сделать так, чтобы ее небывалое счастье не оказалось сном, чтобы она однажды не проснулась и не обнаружила себя привязанной к кровати в доме Бергертайлеров.
Иногда Волькше казалось, что они с женой живут где-то на глухой засеке. К ним никто не приходил, они ни к кому не ходили. Поначалу, когда Кнутнев только объявился на Бирке, его зазывали к себе разные шеппари, кормили, поили, просили рассказать, куда запропастились Хрольф и ушедшие с ним шёрёверны. Варг не чинился, на зов приходил, но на слова был скуп, ел и пил как отрок и все норовил побыстрее исчезнуть из-за разгульного стола. Новость о том, что бывший Потрошитель сумьских засек взял на копье больше ста тысяч крон, переполошила умы всех варягов, зимовавших на Бирке, да что там, весь Уппланд. Такой добычи, да еще в серебре и золоте, не брал даже сам Синеус Ларс. Шеппари наперебой возглашали, что не успеет сойти на Мэларене лед, как они двинутся в Хедебю, дабы застать там Гастинга до его нового похода.
Волкана эти возбужденные пересуды и сговоры обтекали, точно воды весеннего ручья вековечный камень. Он если и слышал их, то уж точно не вникал. Все его помыслы были лишь о грядущем рождении первенца.
Просинец сменился Снежнем.[182]
