Дима Эс действительно совсем не походил на прочую президентскую челядь. Они ведь там — аппаратчики, номенклатурщики, советники, силовики — были существа функциональные и узконацеленные. На все, не имеющее прямого касательства к аппаратной борьбе и переделу немногих высокодоходных сфер экономики, этой кодле было столь глубоко и искренне нагадить, что парадоксальной выглядела сама мысль о руководстве ими страной — которая, видимо, представлялась им чем-то столь же необъяснимым, но взывающим к немедленным действиям определенного рода, как грузовик, отставший от гуманитарного ооновского конвоя, неграм из ближайшей деревни.
Совсем другое дело Сачков. Как минимум он был умен — пусть ум этот и был главным образом направлен на всеобщее оболванивание. В нем чувствовался масштаб — пусть это был масштаб свинства. ВИ отличали такие уникальные для представителя высшей российской власти черты, как наличие идей, живость характера, страстность и широта натуры. Последняя проявлялась даже в его беспрецедентной нахрапистости и жадности — он клал разом на все правила и хапал сразу все. Но самое главное — замглавы впрямь интересовало происходящее в стране, и он все время с каким-то даже болезненным упорством стремился его, происходящее, корректировать. Мысля в отличие от коллег стратегически, он, кажется, всерьез пытался привести страну эту в соответствие с некими своими идеалами.
Он вечно затевал что-то, не имеющее вроде бы никакого отношения к его личной монополии на нефтянку или к его влиянию на Самого, — неутомимо, одного за другим, выращивал своих кособоких гомункулов-хунвейбинчиков, отменял прямые выборы губернаторов, затевал провокации, корчевал излишне самостоятельные СМИ, кого-нибудь сажал, никак не желая успокоиться, все портил и портил жизнь бывшему шефу, даром что житуха эта и так давно была зэковская…
Это выглядело едва ли не одержимостью. Сачков словно панически боялся не успеть выполнить некую сверхзадачу. Словно боялся умереть или быть уволенным — до того, как он окончательно управится с этой страной. Пока в ней остается хоть что-то пристойное, перспективное, талантливое, порядочное и способное независимо мыслить…
Говоря о Диме, Вика даже слегка подутратила промерзлую свою превосходственную безучастность — какая-то затаенная теплота, ностальгическое умиление прорезалось в ее интонациях, вялое, с нарочито минимизированной мимикой лицо бывшей «пульши» тронул отсвет тех золотых времен, когда старательно обгаженные ею небожители водили ее по распальцованным кабакам и по-приятельски просили совета относительно судьбы очередного олигарха…
И все-таки под самый конец, уже в ходе церемонии прощания (намек на кивок в тот сегмент пространства, куда затесалась моя неуместная персона), я не удержался.
— Вика, — ласково позвал я (она от неожиданности прямо на меня посмотрела). — Ма гавте ла ната.
«Пульша» сморгнула.
— Пробку, — говорю, — вынь.
Словно она и впрямь могла читать Умберто Эко.
13
В длиннющем переходе на станции «Лубянка» парень с гитарой старательно изображал «Stairway to Heaven». С умеренным успехом — я даже знал, в чем именно он лажает. Я остановился, попросил гитару, попробовал сам.
— Таким примерно образом… — я поднатужился еще вспомнить «All Along the Watchtower». — Черт, сам тыщу лет не тренировался…
— Ну так когда-то, наверное, профи был, — хмыкнул парень. — Ты вообще что играл?
— Вообще — панк…
— Слава, — запоздало протянул он руку.
— Вальтер, — я пожал. Он снова хмыкнул. — Сценическое, — говорю, — погоняло.
— Кто это был? — спрашиваю у Саши.
— Азеры вроде.
— Чего им надо?
— Ищут кого-то.
— Кого?
— Хер знает. Валю какого-то.
Я с недавних пор стал предусмотрительно представляться псевдонимом. В силу некоей странной самоиронии — Димой.
— А чего, — интересуюсь, — он им сделал?
— Не знаю…
— Так это с Черкизовского, наверное, — подошел хохол Гена. — Не слышали, че там было? — он гмыкнул. — Там, говорят, один дворник, ну, тоже, ясно, без регистрации, азера одного, ну, который там все держал, чуть не завалил. Я уж не знаю, че они не поделили, — но, говорят, отмудохал, надел ему пакет целлофановый на башку и подержал так — тот еле жив остался…
от кого: [email protected]/* */
кому: [email protected]/* */
Автосервис на Беловежской. Спросишь Женю. Скажешь, от Эда.
Это оказалось — по Можайскому, почти до кольцевой. Женя — молодой мужик малого росточка с сонным злым лицом — смерил меня взглядом, остался, кажется, неудовлетворен, хмуро огляделся по сторонам и повел в пустой захламленный бокс.
— В том углу коробка, — кивнул внутрь, сам оставаясь на пороге, — там, за шинами. В ней сумка, в сумке твое, — и тотчас пошел вон.
«Нет, это ваше. Мое в трюме…» Я отпихнул покрышки, присев на корточки, полез в объемистую картонную коробку. Сверху было несколько слоев толстых грязных тряпок. Под ними — здоровая спортивная сумка. Я расстегнул молнию — и какая-то усталая слабость меня охватила… Хотя именно чего-то в этом роде я и ждал.
Автоматно-гранатометный комплекс А-91М.
Калибр: 7,62x39мм.
Тип автоматики: газоотводный, запирание поворотом затвора.
Длина: 660 мм.
Длина ствола: 415 мм.
Вес: 3,97 кг без магазина.
Темп стрельбы: 600–800 выстрелов в минуту.
Режимы огня: одиночными выстрелами и очередями.
Магазин: 30 патронов.
Интегральный 40 мм гранатомет.
Трясясь обратно на автобусе по Кутузовскому, индифферентно скользя глазами по бесконечным рекламным щитам, где-то в районе Бородинской панорамы я неожиданно испытал уже знакомое чувство — дезориентации сознания, сбоя какого-то фокуса, как на границе сна и яви: когда не можешь сообразить, «там» ты или «тут»… Я автоматически поворачивал голову — пока громадная реклама окончательно не уползла назад. Я не понял, что там было написано, что рекламировалось, — я таращился только на лицо модели, поощрительно оскалившейся на щите.
