Воскресенье. Чикаго. Кто все эти люди? Он делает глубокий вдох, еще раз смотрит на свое лицо в зеркале — отражающее надежду и страх, — открывает дверь и входит в комнату.
Все держатся самоуверенно и дерзко, галстуки сняты, они с головой ушли в обсуждение стратегии и грядущей победы, но вот один за другим замечают крупного мужчину в дверях. Его черные волосы идеально уложены на пробор — они шутят между собой, что он, должно быть, спит стоя, как лошади в его фильмах. Что Нэнси[32]выводит его из стойла, надевает на него шоры и корзинку с овсом и выпускает погулять.
Разговор обрывается, все смотрят на него с вниманием, словно… словно он уже победил.
— Что вы там делали, губернатор? Завтра у вас важный день.
Он упирается руками в дверной косяк и подается вперед, так что верхняя часть его тела оказывается в комнате, а ноги за дверью. Старый киношный прием Герцога[33]. Он использует его иногда, когда нужно отдать распоряжение присутствующим в комнате и при этом не входить в нее. Все считают, что это его дар: таинственное умение произвести эффект — контроль на расстоянии.
— Ну… — Он улыбается, и его рейтинг подпрыгивает на два пункта. Его глаза превращаются в добродушные щелочки. — Ну, может, я уснуть не мог.
Все смеются. Это для него не проблема.
— Что у вас там?
— Условия, сэр. Условия иранского парламента для освобождения заложников.
Все в комнате склоняются над пятистраничным отчетом, который в порядке любезности прислали помощники президента.
Он медленно подходит к окну и смотрит на улицу. Солнце только встает, подсвечивая сиреневым облака на востоке.
— Колумбус[34], губернатор.
Он смотрит в окно.
— Огайо.
— Когда я снимался в «Мрачной победе» с Богартом, — говорит он холодному окну, — режиссером был этот ужасный коротышка-еврей Эдмунд Гулдинг. Он постоянно давил на нас, чтобы мы играли крупнее, с большей выразительностью. И все повторял: «Нужно, чтобы это выстрелило и в Огайо. Чтобы и до них, в Огайо, дошло». Много лет я ненавидел Огайо.
Он поворачивается, ничем не выдавая своих эмоций. И все, как обычно, задаются вопросом, понял ли он сам, что сказал.
— Давайте не будем вставлять это в мою сегодняшнюю речь?
Снова смех.
Ему предлагают экземпляр отчета, но он отмахивается. Он любит читать подобные документы на карточках, к тому же сейчас он без очков. Очки он терпеть не может и предпочитает надевать контактную линзу, когда нужно произнести речь. Читает одним глазом, чтобы не пришлось признаваться, что он носит очки для чтения. Будто здоровье поможет выиграть выборы.
— Рассказывайте, — говорит он.
Все переглядываются.
— В общем… Они неприемлемы. Их требования несуразны.
— Разморозить активы. Вернуть деньги шаха.
— Добыть фотографии обнаженной Сьюзан Сомерс[35].
— Эх, — вставляет он. — Мы бы и сами от них не отказались.
Все заходятся от смеха.
— Ну… и что это значит?
Присутствующие стараются совладать с собой.
— Сэр… это значит, что ему ни сегодня, ни завтра не стоять на взлетной полосе под радостные марши военно-морского оркестра и не смотреть, как эти пятьдесят два человека сходят по трапу самолета и целуют землю.
— На взлетной полосе будете стоять вы, сэр.
Смех. Редкие аплодисменты.
— Нет, нет. Прекратите.
Он ненавидит это. Он суеверен и не любит праздновать заранее. В 1964 году он отказался радоваться тому, что его выбрали губернатором Калифорнии, даже после того как Пэт Браун признал поражение.
Его лицо приобретает выражение настороженности, почти злости.
— У нас будет армейский оркестр.
Дружные аплодисменты.
Он вскидывает руки.
— Какой у них расклад?
— По всей видимости, они летят назад в Вашингтон. Могу предположить, он объявит о своей победе и будет надеяться, что никто не заметит, что основная часть заложников осталась в Иране. Либо так, либо начнет бряцать саблей. Я бы так поступил на его месте. Потрясал бы кулаком, говоря: «Нас не заставят склониться. Эти экстремисты не будут помыкать нами».
— Что еще он может выкинуть?
— Может спросить Эми[36], что она думает по этому поводу.
Половина присутствующих смеется.
— Или признаться, что в глубине души вожделел аятоллу.
Другая половина.
— А какой расклад у нас?
— В этом и фокус. Все происходит само собой, без нашего вмешательства. Со стороны кажется, что мы идем верной дорогой…
— Точно, как будто…
— Как будто мы выше всего этого…
— О, мне нравится быть выше этого. Я хочу остаться выше этого. Это возможно? Мы можем быть выше этого?
Все кивают.
— Мы не даем прямых комментариев. Мы проповедуем осторожность…
— И всем сердцем надеемся, что бла-бла-бла…
— Молитвы всего народа…
— Дело тут не в политике…
— Вернемся к процессу бла-бла-бла.
Он опять смотрит в окно, солнце уже встало, и облака, поблекнув, стали снова серыми и белыми. Там, за облаками, Вашингтон. Два дня. Ему кажется, что он генерал, готовящий войска к нападению на огромный город. Что они прошли долгий путь от Сакраменто до Вашингтона. Хороший получился бы фильм. Он возвращается к двери, это позиция ему нравится больше всего.
— Цифры? Цифры уже есть?
