как-то отреагирует на его заявление. Тот молчал, и Лев продолжил:
– Вопрос в другом. Я многое понял, до многого дошел сам, кое-что люди подсказали. Понять не могу одного: за что? Я сейчас не о тех, кто в подполе… – В предутренний час голос Гурова разносился далеко по окрестности. – Я про брата. Ведь с него все началось, верно?
– Брата не трогай! – донеслось из чердачного окна.
«Реакция пошла. Это хорошо, – обрадовался Лев. – Ответил, значит, мы не ошиблись. Молодец Илиеску!»
– Тогда скажи, что я не прав, и сменим тему, – предложил он.
– Какая разница, с чего все началось? – огрызнулся Верелыгин, но в голосе звучала такая тоска, что становилось понятно: для него самого разница есть.
– Может, и никакой, но ты мой должник. Три дня на больничной койке и отпечаток зубов на память. Имею право на компенсацию.
– Сам виноват, зачем в мой дом полез?
– Хотел убедиться в своей правоте. Знаешь, как я на тебя вышел?
– Мне без разницы. – Голос стал звучать глуше, Верелыгин сменил позицию. Крыша в нескольких местах обвалилась, открывая обзор местности.
«Хочет убедиться, что я не забалтываю его, чтобы группа захвата имела возможность попасть в дом, – догадался Гуров. – Что ж, смотри, я играю в открытую».
– Водитель «Лендровера», которого ты нам так старательно подсовывал, твой план погубил, – не обращая внимания на реплику Верелыгина, сказал он. – В тот день, когда ты увез Паранина, он приезжал на автостанцию встречать девушку. Тогда я и сложил все факты воедино. А еще твоя страсть к перекиси водорода.
– При чем тут это? – По голосу было слышно, что Верелыгин удивился.
– Да тут совсем смешная история. – Лев слегка улыбнулся, вспомнив соседского пса. – Есть у меня знакомый, который так же, как и ты, вдруг начал питать страсть к порезам. Его тоже перекисью лечат.
– Никакой страсти у меня нет! – выкрикнул Верелыгин.
– Как же нет? Ты на ладони свои взгляни. На них же живого места не осталось. Сколько ты уже их режешь? Полгода, год? Рубец на рубце, заживать не успевает. Еще немного, и мяса на ладонях совсем не останется.
– Не твое дело, руки мои, хочу и режу.
– Тот тесак в подполе для тебя или для жертв? – как бы невзначай задал вопрос Гуров.
– Пошел ты! – Верелыгин на провокацию не поддался. – Не знаю я ничего ни о подполе, ни о том, что там творится. Дом старый, много лет заброшенным стоял. Я без понятия, кто там бывал в мое отсутствие.
– Ладно, не хочешь, не признавайся. Глупо отрицать, ведь там повсюду твои отпечатки, твоя кровь, да и не только кровь, но я не настаиваю. Резал ты ладони тогда, когда жертву долго найти не мог. – Гурову ответ на вопрос был не настолько важен, чтобы зацикливаться на нем. Гораздо важнее было разговорить Верелыгина настолько, чтобы он начал питать к нему что-то, похожее на доверие. – Спускался в подвал, брал в руки свой самодельный нож, сперва землю резал, потом себя. Как кровь появится, успокаивался. Шел наверх, заливал ладони перекисью и ждал, когда боль утихнет. А как только она утихала, просыпалась новая боль. Другая. Гораздо хуже физической.
– О чем ты? – Верелыгин как будто заинтересовался.
– Ты вспоминал брата, и эти воспоминания сводили тебя с ума, заставляя совершать безумные поступки. Не понимаю, как вы прожили бок о бок столько лет, если настолько сильно ненавидели друг друга?
Вопрос был задан провокационный. Гуров надеялся, что несправедливое заявление заставит Верелыгина развязать язык, и не ошибся. Фраза про многолетнюю ненависть его взбесила.
– Да что ты о нас знаешь, придурок?! Мы с братом за всю жизнь ни разу не поссорились, пока… – Верелыгин сам себя оборвал на полуслове. Гуров встревать не стал, но на заметку тему взял. – Если хочешь знать, я, можно сказать, с пеленок его растил. Мать с отцом его работали, а я за няньку был. Добровольно, заметь. И потом, когда он вырос, всегда его опекал. И когда вместе жили, ни скандалов, ни ссор между нами не было. А ты говоришь – ненавидели!
– Поэтому тебе тяжело осознавать, что ты его убил? – Вопрос прозвучал как выстрел. Верелыгин высунулся из окна и плюнул в сторону Гурова. Про оружие он как будто вовсе забыл. – Тогда непонятно, как ты мог решиться на то, что сделал? – Лев сделал вид, что жест Верелыгина его не касается. – Давай рассуждать логически: вы с братом жили душа в душу, пока… не появилась Олимпиада? Я угадал? Это она вас поссорила, внесла смятение в ваши души? Как ей это удалось? Я бы еще понял, если бы ты тоже женат был. Две бабы в одной кухне – та еще беда, но два мужика и одна баба? А! Похоже, нащупал: Олимпиада на тебя виды заимела? Решила, что два брата лучше, чем один? А ты и поплыл. Сперва угрызения совести мучили, потом обида, что такая красотка не тебе досталась, не заметил, как планы строить начал? Сам придумал, как от брата избавиться, или вычитал где?
На этот раз Гуров провоцировал жестко. Он это понимал, но другого пути не видел. «Сейчас он либо заговорит, либо палить начнет, и тогда уже без штурма не обойтись, – размышлял Лев. – Ставлю два против одного, что заговорит. Язык-то чешется, целый год в себе такой груз носит. А у Олимпиады наверняка рыльце в пушку, не станет он ее выгораживать». И точно! Верелыгин завыл, как тремя днями раньше в доме, потом начал сквернословить, точно корабельный матрос, но затем стих, и слова из него рекой полились.
– Ааа, падлааа! На больное давишь, сука! Твари этой имя не произноси при мне, зашибу к чертям! – орал он. Из чердачного окна показалась его голова и тут же исчезла. Затем снова появилась и снова исчезла. Верелыгин метался по чердаку, точно загнанный зверь. – Жалость в тебе есть, паскуда? Душу всю сожгло, а тебе весело? Стерва эта во всем виновата, так и запиши в своем протоколе. Стерва в ангельском обличье. Знаешь, чем она меня взяла? Постелью паскудной, вот чем. Даже не оригинально. Штуки такие вытворяла, тебе и не снилось. А потом на брата капать начала. Мол, ненавидит тебя Димка, вечера не проходит, чтобы
