Мэнби, вести ее по темным улицам, шатаясь и едва не теряя сознание от голода? Ему, Хислупу, придется проделать весь обратный путь к автомобилю Фанни промозглым февральским вечером в компании едва ли не единственной в мире женщины, которую он не в силах простить. Хислуп отлично знал, что Мэнби не сделала ничего дурного, что она просто оказалась случайной свидетельницей его унижения, но именно это и было непростительно. Хислуп давно простил саму Фанни, даром что унизила его именно она. Ее он намеревался спасти, потому и прощение стало возможным, но горничная в спасении не нуждалась. Заведомо безгрешная Мэнби, добродетельная паразитка. И снова Хислуп, против собственной воли (ибо такие мысли недостойны священника, тем более в Великий пост), сравнил Мэнби с клещом.
Мюриэль вся напряглась, заметив, что туча недовольства заволокла чело брата. Бедный Майлз, он сразу почувствовал, что им командуют; и как жаль, что ему придется выходить в промозглую ночь. С другой стороны, разве допустят они с братом – бетнал-гринские подвижники, – чтобы горничная погибла в каком-нибудь тупике? Их долг – предотвращать подобное. Мисс Хислуп проводила бы ее сама, только бы туча недовольства рассеялась (ибо семейному кругу не видать мира и покоя, если омрачено хоть одно чело), но не могла пойти – ее крепко держала гостья.
– По-моему, – наконец выдавила мисс Хислуп (в тоне ее слышались сомнения, униженная мольба и попытки оправдаться, характерные для каждого, кто оказался между двух огней), – нехорошо оставлять горничную на холоде.
И Мюриэль туда же, с горечью подумал Хислуп, и туча на его челе сделалась темнее. Сестра уже поет под дудку Фанни. Таковы женщины, сказал он себе: всегда друг за дружку горой. Помести меж двух женщин мужчину, и они тотчас заключат союз против него. По отдельности управлять ими не трудно. Он, к примеру, запросто управляет Мюриэль. Правда, здесь, в Бетнал-Грин, нет женщин, равных ей по положению, которые могли бы ее науськивать и подзуживать, и потому Мюриэль до сих пор вела себя как любящая сестра и надежная помощница. Если и давала Хислупу распоряжения, то исключительно связанные со здоровьем и удобством, как то: надеть теплый джемпер под рясу перед уличной проповедью или выпить чего-нибудь горячего при первых признаках простуды, – но так и подобает сестре. В остальных случаях Хислуп был ей руководителем и наставником, являл собственное над нею превосходство (с женой такой номер не прошел бы, ведь жена, поставь она только себе такую цель, всегда вытянет из мужчины мольбу, чем потом и воспользуется).
Мисс Хислуп, всполошенная этим новым выражением лица Майлза, попыталась высвободиться, рвануться к двери, даже проговорила торопливо:
– Я сама пойду, Майлз, дорогой.
Но Фанни крепко держала ее за рукав.
– Ни в коем случае, мисс Хислуп. Провожать Мэнби пойдет он. И скоренько-скоренько вернется, не так ли? – уточнила она, взглядывая на разъяренного Хислупа, и добавила, обращаясь к его сестре: – По-моему, вы его балуете.
Мисс Хислуп оставалось только переводить затравленный взгляд с гостьи на Майлза и обратно.
* * *
Хислупу оставалось притвориться, что он подчиняется Фанни.
Со всеми предосторожностями открыл он дверь (его провожали круглые от тревоги глаза Мюриэль), вышел и закрыл дверь без единого звука. Неслыханно, невозможно, в голове не укладывается! Как Мюриэль такое допустила? Ей ли не знать, до чего усталый возвращается Майлз воскресными вечерами, как нужны ему пища и отдых! Фанни, конечно, понятия об этом не имеет, но родная сестра… Впрочем, к контакту с Мэнби его, Майлза, никому не принудить. Пусть его отправили провожать Мэнби, пусть притворился, будто повинуется, он шагу не сделает. И вот, закрыв за собой дверь – медленно и осторожно, так, что не раздалось ни стука, ни скрипа, – Хислуп замер на лестничной площадке и стал прислушиваться. Снизу доносились звуки покашливаний. Значит, Мэнби все еще в парадном.
Ну так здесь ей и оставаться. А Хислуп останется под дверью, выждет достаточно времени, чтобы можно было вернуться в квартиру и заявить, что не видел никаких признаков Мэнби. Кстати, если не вглядываться в проемы между лестничными перилами, это будет чистая правда. Иезуитский подход? Возможно. И что с того? В свое время Мэнби нахлобучила на Хислупа шляпу; она бы еще и слезы ему отерла, если б он не бросился вон из дома на Чарлз-стрит. И как он теперь поведет эту самую Мэнби по темным улицам? Ведь это будет унизительно сверх всякой меры! Словом, сейчас все средства хороши. И притом Хислуп не сам себя поставил в такое положение – это работа Фанни. Это Фанни своим приказным тоном, своим авторитарным вмешательством в чужой жизненный уклад загнала Хислупа в ловушку. Со дня знакомства и до дня разрыва от Фанни не было ничего, кроме проблем, и вот через десять лет, которые Хислуп употребил на спасение бетнал-гринских душ и вытеснение Фанни из сердца, она явилась снова – а с ней и проблемы.
Пребывая в разладе с собой, с отвращением сознавая, что его вынуждают лгать, едва держась на ногах от голода и усталости, Хислуп прислонился к стене и предпринял попытку приподняться над ситуацией посредством молитвы. Мэнби то и дело напоминала о себе навязчивым «кхе-кхе». И вдруг Хислуп с ужасом понял: в перерывах между этими «кхе-кхе» (не могла же, в самом деле, Мэнби покашливать без перерывов!) он слышит каждое слово, произносимое за тонкой обшарпанной дверью, столь же отчетливо, как если бы сам находился в квартире.
Подслушивание, как и вообще все закулисные методы, претило Хислупу (даром что избранный им метод как раз и относился к закулисным). Он заткнул уши пальцами, но вскоре, не выдержав напряжения, опустил руки и принялся шарить в карманах: не найдется ли там что-нибудь годное в качестве затычки? – нашарил записку Фанни.
То, что надо. Или – нет?
Хислуп колебался: когда-то он хранил, как великое сокровище, любую бумажку с этим вот самым почерком, – не совершит ли сейчас святотатство? Тем временем разговор в квартире коснулся весьма болезненного предмета: Фанни спросила, почему брат мисс Хислуп такой низенький, – как будто малым ростом не отличались многие великие люди (взять Наполеона, или поэта Китса, или даже – этот пример Хислуп привел сам себе со всем мыслимым благоговением – нашего Спасителя, если судить по размерам гробницы Иосифа Аримафейского[21].
Малый рост всегда был предметом переживаний Хислупа. Фанни своим вопросом к Мюриэль вынудила его решиться. Медленно и бесшумно Хислуп разорвал ее записку пополам, скрутил из каждой половины аккуратный цилиндрик и сунул себе в уши. И тотчас странное удовлетворение наполнило его
