class="p1">Такая жизнь: для себя - длилась три дня, а на четвертый оборвалась безо всякой видимой причины. В полдень четвертого дня, возвращаясь домой из провиантских складов легиона, посреди моста, прямо перед городскими воротами, я вдруг с ужасом обнаружил, что душа моя пуста. В ней не осталось ничего, кроме усталости и пустоты, не поддающейся более никакому живому чувству. Такая пустота случается в выгоревшем изнутри каменном доме.
Я сделал шаг к воротам, но мне почудилось вдруг, что сам Город пуст, как выгоревший дом... И вот чему ужаснулся я: быть теперь моей душе пустой до самой смерти, ибо никогда не избыть причины разорения. Причина же одна: вся суета и все усилия умных и бесстрашных людей привели лишь к одному: к гибели моего отца - и, значит, ни к чему иному привести не могли.
Какую правду, чью судьбу искупала смерть отца? Не было мне ответа - ни в ясном небе, ни в памяти... Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Города эта великая жертва... И книга Хрисиппа: разве остановить ей падение мойры, сложившей крылья в небе над моим домом?..
Дух изменил мне.
Все мое мужество, вся моя крепость оказалась вдруг соломенным щитом из слов, вычитанных и вызубренных в пору юношеских грез о мужестве и мудрости... Я все знал, но не выслужил судьбою и муками ни крупицы правды, которую осмелился присвоить. И вот в один миг я предал все. Я, стоя на мосту, заставлял себя проговаривать великие истины вслух, но ни одна не лепилась к душе. Честь, слава, долг... Я, страшась своего превращения, чувствовал, что не откликается душа - и гонит все прочь... Все - суета, все - тлен... Судьба тащит за повод, как упирающегося козла - и в этом вся жизнь. Вползали черные мысли и желания со змеиными головами, и я не в силах был им противиться: зачем я связался с Эвмаром, на что мне его знания и интриги - одна смута от них на сердце, одна тяжесть, ни света, ни силы не придали они жизни. Все - пустая ребячья забава со смертью в исходе...
Невия!.. Только она могла меня спасти, выкупить раба, проданного собственной душой силам безверия и ненависти.
Я кинулся домой, но Невию не застал: она вышла на половину брата - а там снова говорили и спорили об одном и том же... Я едва не взвыл от отчаяния... и меня понесло вон из Города. О, как мне был ненавистен Город в этот час! и как меня пугала моя ненависть! как я ненавидел саму ее, и оттого она лишь росла, порабощая меня все сильнее... Не вспомни о детях, я, пожалуй, мог бы не сдержаться и покончить с собой...
Я уходил прочь, не оглядываясь. Путь преградила Река. Я двинулся по берегу, навстречу течению, без всякой ясной цели и мысли.
Знаю теперь, думаю теперь о том дне с благоговением и улыбкой: судьба нарочно пытала меня, опустошая и унижая душу. Всему - свой срок. Довольный своим усердием и мужеством, сытый самим собой и ослепленный гордостью, я не был готов принять семя высшей правды: ей не прорасти в изобильном саду риторики. Она, как нежный и прекрасный весенний цветок, легко растет лишь на пустых полях, только что открывшихся из-под снега, на пепле осенней сгоревшей степи...
Там, у воды, я наткнулся на иссохший остов некогда мощного ствола ветлы. Ветер повалил дерево, оставив лишь низкий, весь в разломах пень. Потемнев и растрескавшись, пень казался теперь едва ли не идеальным воплощением тленности всего сущего. Однако почти от самых корней, окружая массив мертвой древесины, обрамляя его животворным венцом, тянулись вверх тонкие молоденькие ветви. Напоминали они собой недавно проросшие из семян юные древесные стебли.
Разве, довольный собою, сумел бы я прозреть в этом знак истины?
В тот день я умер и родился вновь.
Дума моя вновь наполнилась светом.
- Эвмар! - позвал я друга, словно он в тот миг стоял рядом со мной.
...Взгляни же: погибло давно это дерево, но весной оно снова цвело.
И вот ныне вода и сам ветер, сгубивший его, разносят новое семя.
И так в любом старом древе: у исхода ствола, под корою в глубине его плоти, спят незримо для нас семена.
Пока древо растет, пока крепнет, являя свету цветы, зреют в кроне его семена-одногодки и, созрев, разлетаются прочь.
Этим крепок древесный род, не обрываясь в веках.
Но если рок сломит ствол у самого корня, даже тогда не подступится к дереву смерть.
Незримое семя хранится до этого часа и может ждать век, пока обрушатся крона и ствол.
Оно прорастет сквозь твердеющий панцирь коры - и даст новое семя, а судьба того семени - в землю упасть и взойти.
И пусть за весь век не взошел ни один росток от семени кроны, все же надежда жива продлить свой род на земле.
Так же Город: он тоже во времени - древо.
И ствол его может быть сломлен вражеской бурей под корень.
Что же увидит случайного путника глаз, кроме жизнью забытых развалин?
И никому: ни стратегу и ни летописцу - не дано здесь увидеть семян нашей славы и наших надежд.
Тех семян, что начали ввысь прорастать от корней ниспровергнутой тверди.
Ты же сам говорил: должен эллин последний защищать свой последний очаг, покуда способен дышать.
Лишь тогда спустя век, или даже эон, или больше эона боги на землю вернут с эллинским сердцем народ и душою, сверкающей ясным огнем всей великой славы Эллады.
Были б корни глубоки, и были бы воды чисты, питавшие первое, праматеринское семя...
Так и жизнь человека в судьбе вырастает, как древо.
Час придет, когда вихрем беды и недуга сломит ствол, как бы ни был могуч он.
Но тотчас же, проснувшись, потянется вверх от корней из незримого семени духа новый нежный росток.
Сквозь кору остывающей плоти прорастет он.
Ни варварской буре, ни времени и ни огню - не под силу сгубить незримое семя Отчизны.
...Не я думал, не я говорил: словно голос великого кифаремда Олимпа звучал над моей головой. Я очнулся и, обернувшись, увидел мой Город. Что я без него? Ничто. Сорванный и унесенный ветром лепесток... Меня потянуло домой, потянуло с такой силой, будто я видел Город во сне из-за двух морей, из-за долгих лет, прожитых в изгнании. Откуда взялось это чувство? Не эхо ли будущих
