прошлое — из воспоминаний о них. Мое настоящее — это бесконечный мучительный вой. Я не могу спать, не могу дать отдых конечностям — видишь, как трясется моя голова, когда я пытаюсь ее поднять? Умоляю тебя, Простец…
— Это больше не мое имя! — завопил Клыкозуб, засовывая клеймо в угли. — Я тебе выжгу за это язык!
— Мой повелитель, — сказал Грошемил, — согласно вашим же собственным правилам, он должен иметь возможность говорить, видеть, а также слышать.
— Вот как? Что ж, я ведь могу и передумать. Разве я не властелин этой крепости? Разве я не повелеваю жизнью и смертью тысяч людей?
«Скорее сотен, но к чему придираться?»
— Воистину так, мой повелитель. Мир дрожит у ваших ног. Небо рыдает, ветер воет, море беснуется, а сама земля стонет под нами.
Клыкозуб развернулся к Грошемилу:
— Неплохо, писарь. Очень даже неплохо. Запиши это!
— Сию минуту, мой повелитель.
Грошемил взял свою табличку и писчую палочку, но жар расплавил воск, и буквы вовсю расплывались. Однако он счел за благо не говорить об этом хозяину. В конце концов, в этой цитадели имелись еще одни оковы, и висевший в них узник был еще ближе к смерти, чем несчастный Теплец Скромник. Быстро взглянув в ту сторону, писарь не заметил никакого движения.
Некоторые из прибывших чужаков оказывались чересчур несносными, чтобы просто их повесить. В свое время повелитель Клыкозуб с нескрываемым удовольствием переходил от одного пленника к другому, наслаждаясь отвратительной вонью горящей плоти и доносившимися с обеих сторон камеры криками, а также тем, как разбрызгивались разные жидкости, засыхая на каменных стенах бурыми пятнами. Но долго так длиться не могло. Сверхъестественная воля к жизни, пылавшая в душе Теплеца, явно была несравнима с той, которой обладали другие жертвы крепости.
— Готово, мой повелитель.
— Каждое слово записал?
— Точно так, мой повелитель.
— Очень хорошо. Теперь пиши, во всех подробностях. «Дорогой брат, твоя жизнь в моих руках. Я могу убить тебя в любой момент. Я могу заставить тебя кричать и корчиться от боли. Я могу тебя изувечить…» Нет, погоди. Вычеркни последнюю фразу, писарь. «Корчиться от боли». Да. «От мучительной боли. Корчиться от мучительной боли». Нет! Не так. Подскажи мне что-нибудь, писарь? Да что такое с тобой?
Грошемил лихорадочно размышлял.
— Вы прекрасно выразились, мой повелитель…
— Нет! Нужно добавить жару! Сжечь, разорвать, зарезать, посадить на кол, отпинать, отхлестать… Отхлестать? Да, вот именно: отхлестать! — Клыкозуб подошел к брату и начал хлестать его по лицу. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, с немногих оставшихся на ней волос брызгал пот. Клыкозуб пнул Теплеца сперва по левой голени, а затем по правой. Тяжело дыша, он отступил на шаг и снова повернулся к Грошемилу. — Видел?
— Видел, мой повелитель.
— Опиши сие! Во всех подробностях!
Грошемил снова начал царапать по табличке.
— И особо отметь мою торжествующую позу! Видишь, как она буквально источает власть? Ноги широко расставлены, как если бы я был готов прыгнуть в любую сторону. Руки вытянуты, но кисти свободно свисают, словно… словно орудие смерти, каковым они и являются. Орудие смерти, понял, писарь? Отлично. А теперь посмотри на меня — я весь в крови. Мне нужно переодеться… погоди, ты никак продолжаешь все записывать? Это к делу не относится, клятый придурок. В смысле, насчет одежды. Скажи, ты постирал и высушил мою другую черную мантию?
— Конечно, мой повелитель. А также другой ваш черный жилет, другую вашу черную рубашку и другие ваши черные лосины.
— Отлично. А теперь приберись здесь. Увидимся в Большом зале.
Грошемил поклонился:
— Хорошо, мой повелитель.
После того как Клыкозуб вышел, Грошемил какое-то время печально разглядывал табличку: золотистую поверхность расплавленного воска пятнали хлопья пепла.
— Неудивительно, что меня подводит зрение, — пробормотал он.
— Ради благословенных богов милосердия, Грошемил, освободи меня!
Писарь взглянул на измученного пленника:
— Вряд ли вам так уж повредили пощечины. Но от пинков по голеням и впрямь может быть больно. Однако согласитесь, сударь: сегодня вы страдали весьма умеренно.
— Ты столь же злобен, как и мой брат!
— Прошу прощения, сударь, но я состою у него на службе и точно так же получаю жалованье, как горничные, повара и все остальные! Разве от этого мы становимся злыми? Чушь! Зло состоит в том, что вы обрекаете меня на тяготы и невзгоды. В конце концов, мне нужны еда, крыша над головой и все такое прочее. Вы отказываете мне в этом праве? Да и в любом случае сколько бы, интересно, я прожил, если бы попытался бросить вызов вашему брату? О нет, он не просто выгнал бы меня на улицу. Он швырнул бы меня в огонь! Или, скорее, я сам оказался бы в этих оковах, хрипя от боли. Вы в самом деле желаете, чтобы меня постигла подобная участь, сударь? Ради нескольких мгновений благословенной свободы?
Пока Грошемил излагал весьма разумные аргументы в свою защиту, Теплец не сводил с него безрадостного взгляда.
— Моя плоть изувечена, — сказал он, — а душа кричит от нескончаемых мук. Суставы рук пылают огнем. Мышцы шеи дрожат, когда я пытаюсь удержать голову. Когда-то я был крепким мужчиной, но посмотри на меня сейчас, а потом подожди до завтра, когда я буду выглядеть еще хуже. Значит, ты и пальцем не пошевелишь? В таком случае я проклинаю тебя, Грошемил, так, как может проклясть только мертвец.
— Но это жестоко! Я ни в чем не виноват! Я только исполняю приказы вашего брата!
Теплец оскалил окровавленные зубы:
— В этом мы и впрямь различаемся — ты и я, Грошемил. Взгляни на меня и знай: несмотря на оковы, душа моя остается свободной. Но ты… ты продал свою душу, и задешево.
С той стороны, где висел в оковах другой узник, послышался стон, и Теплец с Грошемилом, посмотрев туда, увидели, что он пошевелился, подтягивая под себя ноги, а затем медленно и мучительно выпрямился, чтобы облегчить тяжесть оков. Его покрытое жуткими шрамами лицо повернулось к ним.
— Это зеленое и бывает любого размера — вот и все, что я тебе скажу, Теплец, — проговорил он.
Теплец наморщил покрытый капельками пота лоб, под которым тянулась красная полоса обожженной плоти.
— Ладно, погоди. Грошемил еще здесь.
— Зеленое…
— Я с ним разговариваю, будь ты проклят!
— У тебя осталось еще четыре вопроса, Теплец! — нараспев произнес пленник.
— Заткнись! Я не готов начинать все сначала!
