А. В. Тимофеев (1812–1883)
«Из всего числа поэтов, которых произвел Пушкин, г. Тимофеев едва ли не тот, чьи произведения соединяют в себе наиболее начал пушкинской поэзии… У него заметно много пушкинской фантазии, много воображения, много огня и чувства… И еще одно из блистательных качеств Пушкина — остроумие», — писал Осип Иванович Сенковский, он же барон Брамбеус, в 1837 году, и этот панегирик поэту Алексею Васильевичу Тимофееву — ныне благополучно забытому — вполне можно счесть одной из остроумных мистификаций изобретательного издателя журнала «Библиотека для чтения». Впрочем, именно в то время Алексей Тимофеев был действительно весьма известен.
Окончив гимназию и Казанский университет со званием кандидата юриспруденции, он явился в 1830 году в Петербург и поступил на службу в департамент уделов.
Службой, однако, деятельность Тимофеева не ограничилась: два года спустя он издал три поэтических сборника и прозаическую пятиактную драму «Разочарованный». И то и другое ничего кроме разочарования ему не принесло. Тимофеева осмеяли, но его литературный пыл не угас, а амбиции даже возросли.
В 1833 году Тимофеев напечатал «Послание к барону Брамбеусу», в котором между прочим взывал: «Научите меня, ради Бога, как мне сделаться известным!.. Я не имею расположения ни к какой службе. Для гражданской слишком беззаботен; для военной слишком чувствителен; для ученой — слишком мало учен; я родился быть поэтом». Как ни странно, несмотря на такое своеобразное понимание существа поэта, Сенковский не оставил без внимания этого письма и пригласил Тимофеева в «Библиотеку для чтения», где тот сделался присяжным сотрудником по отделу изящной словесности и исправно из месяца в месяц наполнял страницы журнала своей прозой и стихами.
В 1837 году Тимофеев издал трехтомное собрание сочинений под скромным названием «Опыты», хотя скромность слабо соотносится с его безудержно-романтической творческой манерой и почти самопародийным стилем вроде:
Не удивляйся, милый мой, Что я угрюмый и немой, Среди забав, во цвете лет, Смотрю так холодно на свет! Одним приемом выпил я Всю чашу сладкого питья, И на холодном, мутном дне Одна лишь желчь осталась мне и т. д.
Личность свою Тимофеев строил столь же романтически вычурно: «О нем ходили странные слухи, — писал Панаев. — Живя на даче в Парголове одно лето, он вырыл, говорят, какую-то пещеру и в ней читал и писал, возбуждая к себе любопытство дачниц, которые прозвали его Парголовским пустынником. Тимофеев был высок ростом, красив и немного туповат на вид. Он говорил неестественно тихо и как-то вдохновенно закатывал глаза под лоб».
Подчеркнутый мрачный байронизм Тимофеева встречал отнюдь не только насмешки. Александр Васильевич Никитенко, познакомившийся с Тимофеевым в 1834 году и цензурировавший его книги, поначалу в своем дневнике отзывался о нем как о человеке одаренном «пламенным воображением, энергией и талантом писателя». «Он совершенно углублен в самого себя, — писал Александр Васильевич, — дышит и живет в своем мире страстями, которые служат для него источником мук и наслаждений…»
Мода на Тимофеева тем не менее прошла быстро. В 40-е годы из литературы он исчезает, поступает на службу и делает довольно успешную карьеру сначала в Уфе, а затем в Москве. На литературной арене он выступил вновь лишь в 70-е годы, издав огромную поэму «Микула Селянинович».
Писал Тимофеев очень много. Никитенко, не оставивший своего знакомства с ним, но изменивший отношение к его поэзии, писал, что творчество для него «было род какого-то животного процесса, как бы совершавшегося без его ведома и воли. Он мало учился и мало думал. Как под мельничными жерновами, у него в мозгу все превращалось в стихи».
Из всего обширного литературного наследия Алексея Васильевича Тимофеева забвения избежали лишь несколько песен, в том числе и знаменитая «Свадьба» («Нас венчали не в церкви, // Не в венцах, не с свечами»), положенная на музыку Даргомыжским и столь полюбившаяся русскому демократическому студенчеству.
В. П. Титов (1807–1891)
«Эти люди одарены убийственной памятью: все знают и все читали, и стоит их только тронуть пальцем, чтобы из них полилась их всемирная ученость», — писал Александр Сергеевич Пушкин, выводя в набросках повести «Египетские ночи» образ Вершнева, «одного из тех юношей, которые воспитывались в Московском университете, служат в московском архиве и толкуют о Гегеле», и подразумевая вполне конкретного человека.
Владимир Павлович Титов, племянник министра юстиции Дмитрия Васильевича Дашкова, принадлежал к старинному дворянскому роду, который происходил из Великого Новгорода. Предок его — Борис Иванович Титов — при Иване Грозном был воеводою в Старице, Семен Степанович Титов в царствование Алексея Михайловича служил думным разрядным дьяком, а сын последнего Григорий был комендантом в Таганроге.
Что касается Владимира Павловича Титова, то он учился в Московском благородном пансионе и в Московском университете и уже в юношеском возрасте изумлял всех необыкновенной любознательностью, начитанностью и многознанием. Помимо обязательных лекций по филологическим, философским и юридическим наукам он слушал лекции по медицине и естествознанию. Окончив курс (причем имя его попало на золотую доску), он поступил на службу в Московский архив Министерства иностранных дел, где познакомился с так называемыми «архивными юношами», составившими кружок любомудров под председательством В. Ф. Одоевского.
Довольно рано Титов начал пробовать свои силы на литературном поприще, печатался в альманахах «Мнемозина» Кюхельбекера и Одоевского, «Северная лира» Раича, «Северные цветы» Дельвига, довольно активно участвовал в журнале «Московский вестник» М. П. Погодина, публиковал статьи, переводы, рецензии. В 1827 году Титов переехал в Петербург и поступил в Азиатский департамент Министерства иностранных дел.
Он сделал блестящую карьеру: был посланником в Константинополе и Штутгарте, почетным опекуном, членом Государственного Совета, председателем Археографической комиссии, кавалером ордена Андрея Первозванного. Его эрудиция была действительно общепризнана. Как отзывался о Титове Ф. И. Тютчев, «ему как будто назначено провидением составить опись всего мира».
Впрочем, у А. С. Пушкина были свои основания говорить об «убийственной памяти» Титова. Однажды в салоне у Карамзиных Пушкин рассказал фантастическую историю про уединенный домик на Васильевском острове. Титов присутствовал при этом. Придя домой, он записал рассказ, который затем
