меня автор книги, которую я не хотел открыть так долго?
— Вполне. Он допускал возможность полета.
Яша глянул с раздражением.
— Ты решил, это были сказки братьев Райт?
Я широко улыбнулся.
— Нет. Допускаю, что это были совсем не сказки. Кто-то видит мир в деталях, а кто-то, — я поднял руку и, в свою очередь, подергал мизинцем, — представляет его целым и неделимым. В этом есть особое удовольствие. А твои рассказы напоминают мне весеннего голубка. Знаешь, такую птичку, которая семенит по тротуару след в след за своей единственной голубкой, странно подергивает головой и курлычет, курлычет, курлычет… будто чует в этот момент только объект своего обожания. Но ничего не замечает вокруг и ни на что не обращает внимания.
Яша согрелся во взгляде.
— Ну, положим, не «курлычет», — он тихонько цокнул зубом, — а воркует. И не просто голубь, а влюбленный. Это важно. Смотри он по сторонам, ничего хорошего не увидел бы, а увидел — не разглядел. И, может быть, образ милой подруги — то единственное приятное воспоминание, которое пронесется в его голове, когда соседский кот будет рвать бедную птичку на части?
— Трогательно. Но раз так, и не послушайся тебя, да оторви голубь вовремя взгляд от такой «мелочи», как извини, задница подружки, — остался бы жив.
— Э, нет, — рассмеялся Яша. — Стоп-стоп! Ты не путай эстетическое наслаждение с безопасностью. Мы сейчас говорим о наслаждении. О том, какой жизнь видеть стоит, а не о том, как ее сберечь. И вообще, вертеть головой по сторонам — это инстинкт предков. Когда тебя за каждым кустом ждет враг и живодер, озираться — дело не лишнее. В такие моменты некогда смаковать бразильский кофе, согласен. Но, сам понимаешь, чтобы человек имел возможность эстетического наслаждения, а к этому благоволит наша истинная природа, должна была сначала появиться та самая чашка и кофе, и стол со стульями, и чистые салфетки с мылом, и прочее, к чему привели тысячи, миллионы лет развития цивилизации.
— Ладно, оставим это, — я отмахнулся. — Голубя съели, но воспоминания о жизни у него остались приятные. Вот тебе другой пример. Вспомни «Тайную вечерю» в Исаакиевском. На нее долго-долго любуешься, пока не разглядишь, что, — ба! — это же обыкновенная мозаика. Вот только-только видел, будто живописное полотно, единое, целое, и — раз! — понимаешь, что ошибся. Вся картина состоит из мельчайших кусков. Так?
— Это не те куски, — невозмутимо заявил Яша.
— Почему же не те? Впечатление-то складывается, именно скла-ды-ва-ет-ся только когда видишь изображение целиком.
— Не то, — настойчиво повторил он. — Твои мозаичные куски и «мелочи», о которых говорю я — вещи разные. Осколки, в прямом и переносном смысле, — части чего-то большего, действительно целого. И это большее создано по замыслу. А мои «мелочи» — нечто изначальное. Самостоятельное. Поэтому, изначальное и целое — не одно и то же. Не веришь, — читай у Матфея…
— Ну, ну.
— Извини. Но про замысел, я надеюсь, ты согласен? И это очень странно, что впечатления, которыми полон Рим, никак с его «красотой» не связаны. Никак. И не являются частями чего-то большего или раннего. Улавливаешь?
— Пожалуй, да.
— То-то. Они на редкость индивидуальны.
Яша закурил очередную сигарету.
— Даже такой странный раритет, как сохранившийся пролет моста Эмилия, что сейчас тоскует в полном одиночестве…
— Это за Тибериной, ниже по течению?
— Он. Казалось бы, уж мост-то! Ну, точно цельный артефакт. Единая задумка, один план, единственная цель меж двух берегов. Но, поди-ка, рухнул, обветшал, потерся, обсыпался и ныне единственный уцелевший пролет с полным правом претендует на самостоятельность. Хотя, индивидуальности в нем не больше, чем в пульмане из железнодорожного состава.
— Метко.
— Гордость, с которой официант с Campo de Fiori забрасывает на плечи вязаный шарф, горячий запах осенних платанов на набережной, зимняя прохлада Пантеона, безумство кирпичных узоров Палатина, десять ангелов, застывших на ветру, удивительный свет мрамора, отпущенного на свободу руками Бернини… Как вспомню Прозерпину — мурашки по телу! Кто? Кто, скажи мне, автор этого замысла. Где искать гиганта мысли, который предвидел, планировал, создавал, творил?
Яша замер и медленно, очень выразительно поднял глаза вверх. Я посмотрел туда же. Над нами был распростерт легкий фанерный потолок летней веранды.
— Дай, расскажу тебе о Риме еще кое-что. Знаешь, когда я почувствовал его сильнее чем обычно? Когда увидал, как тамошние ребята раскладывали обломки ордеров и колонн на полянке возле терм Каракаллы. Это ужас! Остатки величия древней империи на стриженном «под ежик» газоне. Восьмерочкой! Им оставалось только заполнить пустоты черноземом да воткнуть гераньки. Ни один пророк не в силах такого представить. Не может святотатство быть ничьим замыслом. Даже злодейским. Додуматься же! — Яша гневно выдохнул. — Но сетовать глупо. Даже и такие впечатления, ведь ты не станешь спорить, — они мелочатее мелочей, — а делают Рим моим городом. Да что там Рим, они делают жизнь моей жизнью. Хороша она или смешна — не об этом сейчас…
— Яша, ты вспомни что-то для души. Возражать-то я возражаю, конечно, но уж больно интересно послушать рассказы о личных впечатлениях. Твои «мелочи», не скрою, очаровательны.
— Погоди-ка, вспомнил! Это о другом, но о том же. Ты поймешь. Недавно в Нью-Йорке был забавный конкурс. Айфон против носков. Да-да! Ребятишки, кажется начинающие журналисты, из кожи вон лезли, доказывая, что лучше. И знаешь, кто победил? Как привыкли говорить футбольные комментаторы «с огромным перевесом победу одержали» … носки. У первых был девиз: «весь мир в кармане», а вторые упирали на «тепло и уют в душе». То, что возмутило меня в книге, как раз похоже на первое. Все сразу, все в одном и служит единой цели. Но мне кажется, мир холоден. Особенно, если весь сразу. А носки, и правда, греют и ближе сердцу. Носки — символ душевной теплоты! И кто бы подумал? А заметь, человека по айфону не отличить. Гаджеты нас встраивают и выравнивают. Носки — делают индивидуальностями. Вот.
Яша выставил ногу из-под стола и приподнял штанину. Его щиколотку украшал носок в полосках всех цветов радуги.
— А?!
— Узнаваемо, — кивнул я.
— Это ты еще не видел, какие мне матушка в детстве вязала, — гордо отчеканил Яша, спрятал ногу и спросил:
— Который час? Толкуем о Пинчьо сегодня или отложим?
— Уйдем сейчас — потеряем вечер. На что ты собираешься его потратить? Свидание?
— Ах, если бы! Рассказывай, что у тебя за адюльтер с закатом?
Я откашлялся и, неожиданно для самого себя, заговорил вдохновенно, совершенно не подозревая, какое впечатление слова произведут на друга.
— К счастью, это история только на двоих. Мое общение с вечным городом было кратким. Перед поездкой я до дыр зачитал Мортона. А когда оказался в Риме — дошло до абсурда — целыми днями сидел в гостинице на Veneto и листал книгу. По-моему,
