кто на него жаловался Ивану Васильевичу, арестовал и тоже увез — судиться с ними перед государем. Из-за непонятной болтливости Адашева и обид туповатого Шаха-Али пророссийская партия в Казани оказалась обезглавленной! И гарнизон ушел! Город фактически отдали сторонникам и агентам крымцев. Они тут же взбунтовали народ. Шумели: русские идут, чтобы истребить все население. Дескать, об этом сам Шах-Али говорил приближенным и удрал как раз из-за этого.
А Адашев в роли государева уполномоченного очутился при наместнике, Микулинском. Полки у них были под рукой, уже шли к Казани. Узнав о мятеже, было бы логично ускорить марш и с ходу идти на приступ, пока казанцы бурлили, не сорганизовались. По крайней мере, следовало обложить город войсками. Но Микулинский с Адашевым действовали поразительно (или подозрительно) безграмотно. Наоборот, остановили войско. Поехали к городу небольшой группой, нашли ворота запертыми и вступили в переговоры. Казанские вельможи заверили их, что взбунтовалась только чернь, и нужно подождать, пока получится ее уговорить. На самом деле только морочили головы и тянули время, потому что мятеж был совсем не стихийным, и к Казани уже мчался астраханский царевич Ядигер с ногайцами.
И даже игра в «уговоры» была явно шита белыми нитками. Воевод со стен поносили бранью. В городе враги захватили чиновников, которых наместник послал вперед себя. А казанское ополчение напало на русский обоз, утащило в плен попавшихся под руку детей боярских. Но Микулинский и Адашев сутки стояли без толку в городских предместьях, а потом дали команду войску возвращаться в Свияжск. Сослались, что у них не было царского указа вести боевые действия [265]. Вот тут уж казанские отряды выплеснулись из крепости. Внезапно ударили на русские заставы, смяли их. Ядигер прорвался и был провозглашен ханом. Всех русских чиновников, детей боярских и казаков, попавших в плен, заставляли отречься от Веры Христовой, за отказ сжигали, рубили по суставам, варили живьем, сдирали кожу, сажали на колья. Это был открытый вызов. Организаторы переворота преднамеренно отсекали примирение с Россией.
А волжские племена, еще недавно присягавшие царю, увидели, что верх берут казанцы. Боялись их мести, но и вспоминали набеги на русских, грабежи. Перекинулись на сторону победителей. Окружили Свияжск, угоняли лошадей, обстреливали. Но Микулинский еще и распустил подчиненных. Они скрашивали службу гулянками, добывая в окрестных селах хмельной мед. Из пленных, возвращавшихся через Свияжск в Россию, казаки и дети боярские понабрали себе «походных жен». Дисциплина разболталась. А когда город очутился в блокаде, свежих продуктов не стало. Началась цинга, косила людей. Нависла угроза, что остатки больного гарнизона бросят Свияжск или он будет захвачен.
На царя сыпались известия о бедствиях. Только что он радовался успехам — и вдруг все рушилось. Без сомнения, этим пользовался Сильвестр, демонстрируя Ивану Васильевичу: любые его усилия обречены на провал, пока он будет преступать указания «наставника». Да, одну из главных причин неудач государь видел в собственных грехах. Но он был уже не тем податливым юношей, как после пожаров. И грехи за собой видел не те, какие указывал Сильвестр. Возгордился победой, расслабился, недосмотрел. И искупать эти грехи он решил совсем не так, как хотелось его советникам. Воинским подвигом. В марте 1552 г. он выслал в Свияжск экстренную подмогу под командованием брата жены, Данилы Романова. Созвал Боярскую думу и объявил: надо идти на Казань, и возглавить армию должен он сам. Говорил: «Хочу не земной славы, а покоя христиан. Могу ли я некогда без робости сказать Всевышнему: се я и люди, Тобою мне данные, если не спасу их от свирепости вечных врагов России?» Но Боярская дума вдруг выступила… против! Постановила — послать воевод, а царю остаться в Москве [265].
Но и Иван Васильевич пошел вдруг против решения бояр, мнений советников. Он обратился к митрополиту. По его просьбе Макарий отправил в Свияжск протоиерея Тимофея со своим личным посланием. Писал гарнизону: когда мы снискали милость Божью, Он дал нам Казань без кровопролития. Клеймил разврат и безобразия, которыми воины осквернились и навлекли на себя гнев Господа, страшную болезнь и позор. Требовал покаяния и исправления, грозя гневом царя и церковным проклятием [265].
Между тем бояре и советники наседали на государя, доказывая — самому вести армию ему незачем. Да и поход надо отложить до зимы. В качестве главного консультанта и знатока местных условий к нему подпустили Шаха-Али, наломавшего дров. Он твердил, что Казань защищена лесами, болотами, реками и идти надо только зимой, когда они замерзнут. Но царь в возрасте 21 года проявил себя вполне сформировавшимся военачальником. Он на себе испытал неудобства зимнего пути, капризы погоды. А теперь в Свияжске имелась база, куда удобно было доставить грузы по воде. Иван Васильевич оценивал и фактор времени. Отложить поход на полгода — значит, враг укрепится, получит дополнительную помощь. За полгода набеги обрушатся на русские села, неся смерть, пожары, разорение, гибель и плен многих тысяч людей.
Нет, царь не хотел давать времени врагу ни на бесчинства, ни на укрепление обороны. И характерно, что в противовес боярам он сделал опору на Церковь! Митрополит созвал Освященный Собор, и именно на нем, а не в Боярской думе было принято решение о походе! [266]. Полетели царские указы, начался сбор полков в разных городах от Каширы до Мурома. На суда грузили артиллерию, боеприпасы, продовольствие, они отчаливали к Нижнему Новгороду и Свияжску. 16 июня отправлялся к армии и царь. Молился в Успенском соборе, припал к ракам Московских чудотворцев.
Он действительно настраивался на подвиг — самоотверженный, жертвенный. Прощаясь с Анастасией, которая опять ходила непраздной, сказал: «Дерзаю и хощу идти против нечестивых варвар и хощу страдати за Православную Веру и за святые церкви не токмо до крови, но и до последнего издыхания. Сладко бо умерети за Православие, ни есть смерть, еже страдати за Христа, се есть живот вечный». Государь и ей дал наказ «пребывати… в велицех подвигах духовных», «многи молитвы творити», «многу милостыню убогим творити», «и в наших царских опалах разрешати повелевай, и в темницы заключенные испущати повелевай». Снискать милость Божью совместным подвигом, воинским — мужа, и благими делами жены. Его речь была настолько горячей и проникновенной, что с Анастасией случился обморок и муж удержал ее от падения на землю [267].
И особенно знаменательный факт. Во время прошлых походов царь оставлял вместо себя Владимира Старицкого. А на этот раз возглавить правительство в свое отсутствие он поручил… Макарию! [267] Это был серьезный признак — в его безоглядном доверии к советникам произошли перемены. А за воинским
