но уж точно не безмозглая кучка отбросов, влачащая своё жалкое существование в холодных, сырых и заплесневелых пещерах, тогда как на поверхности люди каждый день видят солнце. Ах, да… Ты же до сегодняшнего дня не знал, что такое солнце, жалкое ты существо. Да разве мы можем быть братьями⁈ Посмотри на себя, — Крис сорвался на визг, скривившись от отвращения. Какая-то частичка его души до сих пор желала быть услышанным, быть любимым и нужным. Если бы мама сейчас простила его, прижала к тёплой груди, сказала, что любит…
— Да, мы могли быть братьями, — в бледно-зелёных глазах Томми промелькнула горечь, — но ты сам всё испортил. Она любила тебя. Всегда любила больше, гордилась тобой. А ты пытался её убить, — он сжал кулаки, — никогда тебя за это не прощу, — по бледной щеке Томми скатилась одинокая слезинка.
Вокруг двух братьев продолжался бой. Но ни одна травинка, скошенная смертельным лезвием, не упала рядом. Судьба, боги, проклятие, пророчество… как ни назови — оно хранило тех, кто изменит жизнь двух народов навсегда. Крису и Томми предстояло разбираться самим — ни отец, ни мать, ни Орден, ни круг семи не смогли бы даже подойти к ним, не то что дотронуться.
Эйрин беспомощно оглянулась на сыновей. В её сердце не было места злости и ненависти — только бесконечная, всепрощающая материнская любовь и боль. Но времени на переживания не оставалось. Вражеские стрелы летали над головами, и слишком много мужчин полегло. Эйрин увернулась от копья, нацеленного в бок, и стукнула обидчика дубинкой по голове. Не место ей на поле боя… Но она вызвалась отнести отвар исцеляющих трав тем, кто в нём нуждался. Она ещё раз бросила взгляд на Криса и Томми, превратившихся из братьев во врагов, и юркнула в тень пещер, куда стекались те, чьи раны ещё можно было залечить. Её же рану, зияющую огромной дырой в сердце, залечить было некому.
* * *
Силы уже заканчивались, когда Эйрин скрылась в полумраке от чужих глаз, чтобы немного передохнуть. Оставила за спиной бой, умирающих воинов, сыновей и Дава. Ей надо было выдохнуть, чтобы не чувствовать, как стремительно рушится недавно ещё крепкий мир. Мир, в котором не было людей. Мир, в котором Крис не старался её убить. Мир, где ссора с матерью — худшее, что случалось в её жизни.
Она скользнула взглядом по шершавым влажным стенам… И замерла.
— Папа? — Эйрин прижала окровавленные руки к щекам, не в силах поверить своим глазам. Отец почти не изменился за прошедшие двадцать лет. Всё та же кожа цвета статуэтки из слоновой кости, всё те же янтарно-карие глаза и всё те же широкие сильные ладони со шрамиком на внутренней стороне запястья. Ладони, протянутые сейчас к ней в молчаливой просьбе. Той просьбе, на которую отец не имел права.
— Здравствуй, милая, — он сделал шаг навстречу, ещё шире распахнув руки в приветственном объятии.
— Милая⁈ — Эйрин отступила в спасительную тень пещеры, спотыкаясь о трупы, которыми была усеяна земля под ногами. Столько лет не видеть отца, всё гадать, что с ним стало, воспевать его образ, превозносить его, ненавидя мать… И всё для того, чтобы сейчас стоять по разные стороны? Быть врагами, не терпящими поражений?
— Дочка…
— Какая я тебе дочка? — из её горла вырвался только еле слышный сип. — Какая дочка? Где ты был, когда я оплакивала тебя, засыпая с твоей трубкой под подушкой? Где, скажи, ты был, когда я влюбилась, а мать стёрла мне память и заставила забыть о том единственном, что было для меня дорого? А когда меня заставляли отказаться от ребёнка, где? Где ты был, папа, когда твоей дочке требовался отец? Где ты был, когда мой сын пытался убить меня? И где ты теперь, папа? — последние слова она почти прокричала срывающимся голосом. Эйрин помнила до сих пор, как видела отца в последний раз… И разве можно было даже представить, что однажды он окажется во главе отряда, безжалостно уничтожающего её народ, будет давить тех, кто когда-то делил с ним еду и кров?
— Подожди… — вдруг Эйрин сделала неверный шаг вперёд, снова подставляя лицо обжигающему ветру, что бушевал на поверхности с тех самых пор, как Крис встал напротив Томми. — Папа… Крис — это тоже ты? Как я могла сразу не догадаться? Какая же я дура…
Стейн предупреждающе поднял руку, как только послушники Ордена начали окружать Эйрин. Его дочь не понимала, что всю свою жизнь он каждый свой поступок совершал из любви к ней. И эта бойня, и предательство Криса, и Орден — всё было ради любви. Но она ещё поймёт, в этом Стейн не сомневался, и поэтому, кинув последний взгляд на дочку, отступил.
— Битва закончена, Ри, я ухожу.
Эйрин обессиленно опустилась на колени, не в силах произнести ни слова. Она молча смотрела, как человек, бывший для неё всем, уходит прочь, оставляя после себя груды безжизненных тел. И любовь в её сердце медленно превращалась в ненависть.
— Мама, — впервые за двадцать лет всхлипнула Эйрин, — мамочка… Прости меня…
* * *
Она сидела у низкой кровати, выжимая тряпку, с которой текла ледяная вода, обжигающая руки, и смотрела на бледное лицо матери. Венди спала, даже не подозревая, что её дочка еле сдерживает слёзы, видя, как под тонкой, почти прозрачной кожей младшей из круга семи расцветают узорами синие вены. Эйрин всхлипнула, с силой потерев друг о друга замёрзшие пальцы. Она уже почти не чувствовала онемевших от холода рук, но останавливаться было нельзя. Нужно было постоянно менять компресс на лбу мамы. Раньше можно было просто позвать Тиру… Она бы помогла. Она бы достала из глубокого кармана на поясе очередной пузырёк с настоем на перетёртых травах, негромко пропела песню, созданную Марной… Эта песня заклинательницы всегда облегчала боль и страдания страждущих, и Эйрин и сейчас как наяву слышала эти простые строчки:
Пусть бежит вода, как по венам кровь,
Прогоняет боль, что тебя неволит.
Я руками нежно коснусь макушки…
Задержи дыхание. Станет лучше.
Птичка в клетке — бьётся крылом под ребра,
Боль в клубок свернётся смертельной коброй…
Сделай вдох поглубже — исчезнет боль,
Мы её изгнали, и ты — свободен.
