Как великолепно уже самое вступление, трогающее сердце до глубины, уже этотначальный затакт: «Я устала, меня клонит в сон, но я не могу не писать, покаесть бумага… Прости мне эти каракули, если чего не разберешь, пусть сердце тебеподскажет… И все же я рада, что могу писать тебе, пока все кругом спят, мне жевсе равно не уснуть, так рвется все мое существо к тебе, в твои объятия, жизньмоя, мой ненаглядный». С неотразимой проникновенностью рассказывает она, какбедняга Дарнлей обрадовался ее неожиданному приезду; кажется, видишь его передсобой, бедного юношу с еще воспаленным от сильного жара, еще не очистившимся отструпьев лицом. Все эти ночи и дни он лежал один-одинешенек и терзался мыслью,что она, которой Он предался душой и телом, так жестоко оттолкнула его ипрогнала от себя. И вот она здесь, его прекрасная, юная возлюбленная, эталасковая женщина снова у его ложа. Бедный глупец так счастлив, что не веритсебе: «а вдруг это сон», он так рад ее видеть, «что боится умереть от счастья».Минутами в нем, правда, вскипает недоверие, свербят незажившие раны. Всепроизошло так внезапно, что кажется просто невозможным, – и все же этомелкотравчатое сердце, как часто оно ни бывало обмануто, бессильно заподозритьстоль грандиозный обман. Слабому человеку сладко надеяться и верить,тщеславному – легко вообразить, что он любим. Понадобилась самая малость,чтобы Дарнлей растрогался и размяк – он снова ее раб и снова просит, как в ночьпосле убийства Риччо, прощения за все обиды, что он ей причинил. «Мало ли твоихподданных против тебя согрешило, и ты всех простила, а ведь я еще так молол. Тыскажешь, что не раз меня прощала, а я снова впадаю во все те же ошибки. Норазве не бывает, что человек в мои годы, послушавшись дурного совета, и второйи третий раз впадает во все те же ошибки, нарушает данное слово, но зато ужпотом, наученный горьким опытом, окончательно берется за ум? Если ты простишьменя, клянусь, я не заставлю тебя жалеть об этом. И мне ничего от тебя ненужно, только чтобы мы, как верные супруги, делили кров и ложе, а если ты незахочешь меня простить, лучше мне никогда не встать с этой постели… Бог видит,как жестоко я наказан за то, что сотворил себе кумира, и ни о чем не могудумать, кроме тебя одной…»
И снова письмо приоткрывает нам далекую комнату, погруженную в полумрак.Мария Стюарт сидит у изголовья больного и внемлет этому взрыву признаний, этимсмиренным клятвам. Пришло ее время торжествовать, план удался на славу, опятьона обвела вокруг пальца этого недалекого мальчика. Но ей слишком стыдносвоего обмана, чтобы радоваться, в самый разгар вероломных хлопот душит ееотвращение к совершаемой низости. Помрачневшая, пряча глаза, со смятеннойдушой, сидит она у постели больного, и даже Дарнлей замечает, что его милуюгнетет какая-то темная тайна. Бедный околпаченный дурачок старается – не правдали, гениальная ситуация! – утешить обманщицу, предательницу, он хочет вселить внее бодрость, веселье, надежду. Он молит ее остаться с ним эту ночь;злосчастный глупец, он снова бредит любовью и нежностью. Страшно чувствоватьчерез письмо, как слабый мальчик опять доверчиво льнет к ней, как он уже в нейуверен. Нет, он не может не глядеть на нее, безгранично наслаждается онвозобновленной близостью, которой так долго был лишен. Он просит ее своимируками нарезать ему мясо и говорит, говорит и выбалтывает по наивности все своисекреты, называет поименно своих дружков и соглядатаев и, ничего не ведая о ееотношениях с Босуэлом, признается в лютой ненависти к Мэйтленду и Босуэлу. И –да это и вполне естественно – чем доверчивее, чем самозабвеннее он выдает себя,тем больше затрудняет он этой женщине задачу предать его, беспомощного,наивного несмышленыша. Против желания, она растрогана, смущена легковерием,бессилием жертвы. Лишь величайшим напряжением воли продолжает она играть этупрезренную комедию. «Никогда я от него не слыхала более разумных и кроткихречей, и кабы я не знала, что сердце у него из воска, а мое не было бы твержеалмаза, ничей приказ, исключая полученного из твоих рук, не приневолил бы меняпобороть сострадание». Видно, что она уже не чувствует ненависти к бедняге,который тянется к ней воспаленным лицом, пожирает ее голодными нежными глазами;начисто забыла она все зло, которое глупый лгунишка ей причинил, ей от душихотелось бы спасти его. В порыве возмущения она всю вину возлагает на Босуэла:«Никогда бы я не пошла на это, чтобы отомстить за себя». Только во имя любви, иничего другого, совершит она столь мерзостный обман, употребив во зло детскоедоверие. Великолепно звучит ворвавшийся у нее вопль протеста: «Ты вынуждаешьменя к притворству, которое внушает мне ужас и отвращение, ты навязываешь мнероль предательницы. Но помни, если бы не то, что я хочу слушаться тебя во всем,я предпочла бы умереть. Сердце у меня обливается кровью».
Однако раб не может бороться. Он может только стонать, когда свирепый бичгонит его вперед. С покорной жалобой клонит она голову перед своим господином:«Горе мне! Никогда и никого я не обманывала, а теперь во всем покорна твоейволе. Намекни хоть словом, чего ты от меня хочешь, и, что бы со мной нистряслось, я покорюсь. Подумай также, не надежнее ли было бы прибегнуть ккакому-нибудь снадобью, он собирается в Крэгмиллер на тамошние воды и купания».Очевидно, ей хотелось бы измыслить для несчастного более легкую кончину,избежать грубого, грязного насилия; если бы она хоть в какой-то мерепринадлежала себе и не была всецело предана Босуэлу, останься в ней хоть каплядушевных сил, хоть искра моральной самостоятельности, она бы непременно – эточувствуется – спасла Дарнлея. Но она не отваживается на ослушание, так какстрашится потерять Босуэла и вместе с тем – гениальный психологический штрих,какого не придумать ни одному писателю, – страшится, как бы Босуэл не стал еепрезирать за то, что она согласилась на такую низость. С мольбой простирает онаруки, умоляя, чтобы он за это «не стал меньше уважать ее, так как он всемупричина». На коленях взывает она: пусть вознаградит любовью ее нынешние муки.«Всем жертвую я – честью, совестью, счастьем и величием, помни же это и неподдавайся на уговоры своего лживого шурина, ополчающего тебя против самойверной возлюбленной, какая у тебя когда-либо была или будет. И не гляди, чтоона (жена Босуэла) обливается лживыми слезами, а воззри на меня и на то деяние,на которое я иду против воли, единственно, чтобы заслужить ее место, радикоторого я готова попрать собственную природу. И да простит мне бог, и даниспошлет он тебе, бесценный друг, всякого счастья и без счета милостей, какихтебе желает твоя всеподданнейшая и преданнейшая возлюбленная, та, что надеетсявскоре стать для тебя чем-то большим в награду за свои муки». Тот, ктонепредвзятой душой слышит в этих словах голос измученного, исстрадавшегосясердца, не назовет несчастную убийцей, хотя все, что она делает в эти ночи идни, ведет к убийству. Ибо чувствуется: в тысячу раз сильней ее воли ее неволя,ее отвращение и протест. Быть может, в иные часы эта женщина ближе ксамоубийству, чем к убийству. Но такова судьба того, кто отдал себя в кабалу:раз отказавшись от своей воли, он уже не волен сам избрать свой путь. Он можетлишь служить и повиноваться. И так, спотыкаясь, оступаясь, бредет она всевперед, невольница своей страсти, бессознательная и в то же время до ужасасознательная сомнамбула своего чувства, увлекаемая в бездну злодеяния.
