только, что они с ним встречались у общих знакомых и разговаривали с ним о предметах, не имеющих ни малейшего отношения к поданной им государю челобитной, в которой выставлялась в резких выражениях невинность Меншиковых в приписываемых им государственных преступлениях и обвинялись Долгоруковы в преступлениях, много тяжелейших. Царю представили к подписи распоряжение о высылке павшего временщика с семьёй в отдалённый сибирский городок Берёзов, с отнятием у несчастных последнего имущества, а затем снова принялись вымучивать у Докукина доказательства мнимого участия Праксина в заговоре в пользу Меншикова. И вот тут-то последний, точно раздосадованный на Докукина за то, что он отрицает всякое с ним сообщничество, высказал Долгоруковым столько горьких истин, что вряд ли оставят его после этого в живых.
— Он им сказал, что они умышленно вытравляют из сердца царя любовь к родине, останавливают развитие его разума, чтоб сделать его неспособным царствовать, растлевают его тело ранним возбуждением страстей, приучают его к пьянству, к опасному общению с женщинами, и всё это для того, чтоб при его неспособности к серьёзному труду править государством его именем...
— Он им всё это сказал прямо в глаза! — вскричала цесаревна, всплеснув руками.
— И это, и другое, много хуже этого. Говорят, что князь Алексей Григорьевич скрежетал зубами, его слушая, но тем не менее дал ему договорить до конца и не позволил князю Ивану его прерывать...
— Неужели тёзка всё это знает? Кто же ей это мог сказать?
— Ваше высочество изволит забывать про её мать. Пани Стишинская свой человек у Долгоруковых, и там от неё нет тайн. А может быть, ей всё это даже с умыслом рассказали, чтоб она повлияла на дочь... Недаром же Стишинская приходила третьего дня к дочери с предложением выпросить ей свидание с мужем.
— И что же тёзка?
— Наотрез отказалась.
— Умница! — вырвалось радостное восклицание у цесаревны.
— Я уж говорила вашему высочеству, что опасаться её нечего.
— Как ты думаешь, почему именно отказалась она от предложения матери? — продолжала любопытствовать цесаревна.
— Не могу вам этого сказать наверняка, но думаю, что на все её решения имеет большое влияние тот молодой человек, с которым и она, и муж её очень дружны. Он и раньше довольно часто её навещал, а теперь редкий день к ней не заходит...
— Ветлов? Его хорошо знает Шубин и очень его хвалит. Они близко сошлись во Владимире, где у этого Ветлова есть родственники... Уж не замешан ли и он в докукинском деле? — с испугом сообразила цесаревна. — Это было бы ужасно... Долгоруковы не упустят удобного случая сделать мне неприятность...
— Не беспокойтесь, ваше высочество. Первое время за Ветлова можно было опасаться благодаря его близкому знакомству с Праксиными, а также потому, что он и Докукина с ними познакомил, но он поступил очень умно: прямо и не дождавшись, чтоб его вытребовали, отправился к князю Алексею Григорьевичу, который его тотчас же принял и с час времени разговаривал с ним наедине — о чём, никому, кроме них двоих да, может быть, Лизаветы Касимовны, неизвестно, но с тех пор имя его из следственного дела вычеркнуто, это я знаю из достоверного источника. Надо так полагать, что не за одного себя ходил он говорить с князем, а также, и даже преимущественно, за Лизавету Касимовну. Она очень печалится и душевно скорбит, но никаких опасений у неё ни за себя, ни за сына нет.
— Но что же мог он сказать князю? Чем мог он его уверить в своей неприкосновенности к делу, по которому страдает Праксин? — продолжала свой допрос цесаревна, сильно заинтригованная услышанными подробностями.
Кто его знает! Может быть, князь по одному виду его догадался, почему он так предан семье Праксиных.
Какая же тому особенная причина?
Ваше высочество! Если б вы только его видели в присутствии Лизаветы Касимовны, то не спрашивали бы об этом...
— Они влюблены друг в друга? — с живостью спросила цесаревна.
— Он любит её без памяти. Что же её касается, то я уверена, что она этого и не подозревает... Да и сам-то он...
— Не может этого быть! Разве можно не видеть, не чувствовать, когда человек в тебя влюблён?
— Можно, ваше высочество, и сами вы никогда не узнаете про то, какое чувство вы внушаете многим...
Цесаревна покраснела, и смущённая улыбка заиграла на её красивых пурпуровых губах.
— Полно вздор говорить! Расскажи мне лучше про мою тёзку. Мужа-то своего она любит, что ли?
— Любит, ваше высочество.
— Значит, она страшно несчастна! Знать, что любимого человека мучают, что ему грозит казнь и что ничем не можешь ему помочь, — что может быть ужаснее этого! Мне кажется, что я ни за что бы не выдержала такой нравственной пытки... Боже мой, как она должна страдать! Боже мой! Бедная, бедная тёзка! — вскричала она со слезами.
Слова эти Мавра Егоровна должна была вспомнить несколько лет спустя, при обстоятельствах, благодаря которым катастрофа с Праксиным не могла не воскреснуть в её памяти. Уж не предчувствием ли того, что должно было её самое постигнуть, были вызваны слёзы сострадания к чужому горю, сверкнувшие в прекрасных глазах цесаревны?
— Ваше высочество, извольте успокоиться, — сказала Шувалова, тронутая чувствительностью своей госпожи, — мы переживаем такое время, что всего можно ждать, всяких напастей, и это каждому из нас. К постигшей их беде Праксина давно готовилась. Посмотрите, как она покорно, вполне полагаясь на волю Божию, переносит своё горе! Ветлов куда больше убивается за своего друга, чем она! Я уверена, что, когда они промеж себя говорят про Петра Филипповича, ей приходится его утешать, а не ему её.
— И ты говоришь, что она не только не любит этого Ветлова, но даже и не подозревает, что он в неё влюблён!
А каков он из себя? Может быть, так дурён, что смотреть на него не хочется?
— Напротив, ваше высочество, он очень собой хорош. А какой умный, начитанный, и, невзирая на молодость — она годом его старше, — нет человека, который бы его не уважал.
— Это ничего, что он годом её моложе, — продолжала высказывать вслух завертевшуюся в её уме мысль цесаревна. — Никак не могу я поверить, что она не подозревает о его любви. Если б ещё они редко виделись, но ты говоришь, что он у них, как свой, что он всегда останавливается у
