вокруг пьют аперитивы, явно страдая от повышенной влажности воздуха. Вижу Тициану, и у меня падает сердце: я снова грубо ошиблась с выбором одежды. Что тут скажешь? На ней узкие прямые бледно-голубые джинсы, белый с серебром топ из тончайшего, как паутинка, шелка, бледно-салатовый жакет из льна (видимо, от дизайнера) и черные замшевые туфли на изогнутых металлических шпильках. Светлые золотистые волосы, светлый золотистый загар… и шпильки, кстати, тоже золотистые. В Венеции все это важно, все имеет значение. Здесь ты должен потратить уйму времени, сил и денег, чтобы выглядеть… небрежно. Но этой небрежности должны сопутствовать небольшие, хорошо просчитанные детали — к примеру, запонки, сочетающиеся с пряжкой портфеля, браслет, сочетающийся с заколкой для волос. Костюм без аксессуаров, даже если он от Армани, здесь расценивают как полное отсутствие вкуса. Ходить в таком ничем не лучше, чем, скажем, в мятом спортивном костюме. Примечание: в Венеции никто не носит черного, это выглядит слишком грубо.
Идем в галерею. Галерея расположена в узком переулке, где еще более сыро и жарко, чем на площади. На улице перед галереей много хорошо одетых людей, все общаются друг с другом и что-нибудь пьют. Искусство, кажется, никому не интересно. Женщины выглядят потрясающе утонченно (венецианки умеют подчеркнуть детали), мужчины, почти все, в льняных костюмах (узкие брюки и длинный пиджак). Тициана начинает болтать одновременно с сотней людей, я нерешительно таскаюсь за ней, как унылый призрак.
Вхожу в первый зал. Там размещено единственное живописное полотно, гигантское, во всю стену. Черные мазки на белом фоне: овощи, превращающиеся в пенисы, столярные инструменты, превращающиеся в пенисы, домашняя утварь, превращающаяся в пенисы, растения, превращающиеся в пенисы, музыкальные инструменты, превращающиеся в пенисы… В такие минуты я начинаю скучать по Лондону, где подобный маразм все же отфильтровывают. Картина меня возмущает не только потому, что свидетельствует о незрелости автора и отсутствии требовательности к себе, — в первую очередь приводит в негодование эта вызывающая фаллоцентричность, это мужское высокомерие: я велик, потому что у меня есть это, и я буду совать вам это прямо в лицо. Не нравится? Это ваши проблемы…
Мачизм разрушает мир, а в Венеции все женщины дружно превозносят его. Правда, только не сегодня, ведь залы галереи пусты. Ах, эта венецианская самоуспокоенность!
Тициана входит, сует в руку пресс-релиз и тянет меня на улицу. Она знакомит меня с сухопарой англичанкой, но та не проявляет ко мне (как и к любой другой женщине, подозреваю я) никакого интереса. Говорит моя соотечественница, едва шевеля губами. Высокая, в модном черном платье, кожа оливкового оттенка (легкий загар), курчавые красноватые волосы, ярко-красная помада. Я обмахиваюсь пресс-релизом и делаю замечание относительно жары.
— Вам еще повезло, — отвечает она. — Прошлым летом было так жарко, что мы просыпались в три утра и шли гулять. Совсем не могли спать.
Мы, мы, мы… Ее спутник — немолодой итальянец с седыми курчавыми волосами, интеллектуал во льне.
— Никогда не ложись в постель с итальянцем! — вдруг взрывается англичанка хохотком, и я думаю: а, все ясно — передо мной женщина, которая не может говорить ни о чем, кроме мужчин. Она ждет, что и я скажу что-то о своем мужчине, но я, извинившись, отхожу.
Вижу миниатюрную собачку, мягкую, черную с белым, на руках у сногсшибательно красивой женщины, по-видимому, смешанной расы: сочетание афроамериканской, индейской и европейской крови? Огромные зеленовато-янтарные глаза, густые загнутые ресницы, сияющая кожа цвета какао с молоком, ослепительная улыбка Барби, осветленные волосы в стиле афро: всё — янтарь и золото. Фигура у нее классная; шелковая, зеленая с золотом, туника ниспадает до пола.
Нас знакомят — точно, она американка, — и я понимаю, что это о ней однажды упоминала Тициана: янтарная богиня живет здесь полтора года, но говорит по-итальянски, только если припрет. Мы здороваемся за руку, но тут меня утаскивают — поздороваться с Катериной. Я невольно восторгаюсь: вчера Катерина была в черно-белом, на высоких каблуках (туфли с бриллиантами на ремешках), сегодня — темно-розовая, с серебром, кольчужка в блестках, а к ней матово-черный низ. С ней рослый, седоволосый, мертвенно-бледный импозантный безмолвный мужчина, зовут его Сальваторе. Кто он — профессор? главарь мафии? палач? Я так напугана, что не протягиваю руку, к тому же я не уверена, что сказать: привет? здравствуйте? добрый вечер? доброй ночи? — или просто поклониться.
Опять подходит американка (Шармейн, вспоминаю я), она восторженно осматривает Тициану с головы до ног. Я в течение нескольких минут слушала, как Шармейн по-английски отвечает на чьи-то итальянские вопросы. Эх, вот бы мне так же уверенно расхаживать повсюду, говорить по-английски и не сомневаться, что все будут подстраиваться под меня.
— Тициана! — говорит она. — Мне нравится, как ты одета. Жакет просто чудный. Мне нравится цвет и то, как он на тебе сидит.
— Но и ты одета просто восхитительно, — очень медленно отвечает Тициана по-английски. — Откуда это? Из Индии?
— Что ты, нет, не из Индии, — смеется Шармейн, — и не из Китая. Это из Камбоджи.
Тициана озадачена, и ее знакомая повторяет громче:
— Камбоджа, знаешь? Камбоджа, Лаос, Малайзия?
— А, ну конечно, — спокойно отвечает Тициана. — Камбоджа. Я не расслышала.
Улизнув, я поднимаюсь на второй этаж. Всюду валяются груды пресс-релизов, распечатанная биография и открытки с изображением художника — певца пенисов.
Тициана, Катерина и я (они присоединяются ко мне) находим уголок, где можно присесть. На полке комья искореженной бронзы, какие-то детские глиняные червяки, свернутые, расплющенные. Я раздвигаю их локтем, расчищая место.
— Это работы художника, — говорит Тициана.
— Что?! — Я скорее ставлю все на место. — Ты не шутишь?
Катерина, которая, как и я, не поняла ценности, подносит к глазам один из «шедевров».
— Я думала, это сломанные крючки из гардероба, — говорю я.
— А я думала, это дверные кисти… — говорит она по-английски, — то есть руки… ручки.
Хихикая, мы прикладываем творения художника к стене, к дверям — но это не делает их лучше.
— Все же надо быть осторожнее, — говорит Катерина, обводя глазами зал — Враг, — это она о художнике, — не дремлет.
В соседнем зале много маленьких квадратных холстов грязного цвета, на них намалеваны точки и закорючки. На одной стене пять квадратов висят в ряд с правильными промежутками, повыше человеческого роста. На другой — собраны все в кучу. Вижу, как Шармейн со своей черно-белой шавкой безмятежно смотрит на картины потрясающими янтарными глазами.
— Ну как? — спрашиваю я.
— Хороший вопрос, — отвечает она невыразительным голосом киборга. — Даже не знаю, что сказать. Если бы я увидела что-то подобное на улице… Но здесь все-таки галерея, вот я и пытаюсь найти
