себе леденящий взгляд Джины.
— У тебя, что, вообще нет мелочи? — раздраженно спрашивает она.
Однако венецианский этикет удивителен: собравшимся до такой степени претит говорить о деньгах, что они никак не помогают мне выйти из положения. А ведь все можно решить очень просто, разменяв мою вторую банкноту. Я в полном замешательстве и краснею как рак, ощущение такое, что вот-вот у меня из ушей повалит пар. Эммануэле ободряюще улыбается и говорит, что все это ерунда. Натянутые лица остальных (а также внезапная глухота Тицианы и ее мамы) утверждают обратное.
Когда мы выходим, уже половина двенадцатого. Катерина, Тициана и ее мама собираются двигаться в сторону Риальто, а оттуда, оставив маму дома (уже совсем поздно), пойдут на представление. Остальные разбредутся по домам. На минуту мы задерживаемся на улице перед рестораном. Эммануэле стоит рядом со мной, и мы обмениваемся номерами телефонов. Все прощаются друг с другом. Он кланяется мне. Вечер явно удался.
— Так ты домой? — спрашивает меня Тициана.
— Да, но я бы с удовольствием прошлась с вами до дома твоей мамы. Мне надо размяться.
Мы медленно двигаемся по запруженным людьми улицам. Мама Тицианы аккуратно ставит свои костыли. Она, оказывается, в Венеции только гостит, а обычно живет в Женеве. Заговорив с Катериной, я обнаруживаю, что она прекрасно владеет английским. Еще один интересный факт: Катерина неправдоподобно богата. Она рассказывает, что, приезжая в Лондон, обычно останавливается у подруги в прекрасной квартире, окна которой выходят на универмаг «Хэрродс».
— В этом ресторане ужасное обслуживание, они так долго возятся, — говорит она зевая. — С Джиной официантам поневоле приходится быть любезными, ведь здание принадлежит ее родителям. Им приходится изображать: «Да, мы готовы приготовить для вас все что угодно. Да, мы будем ухаживать за вами хоть всю ночь напролет. Да, мы вас не торопим. Ваше посещение — большая честь для нас».
— Мне все равно это больше нравится, чем как это бывает в Лондоне. Там, если просидишь за столиком больше полутора часов, на тебя начнут выразительно посматривать, намекая, что пора уходить, — говорю я.
— То есть тебя хотят… выгнать?
— Выгнать. Вот именно.
Мимо проходит компания моряков, совсем мальчишек. Они одеты в белую форму, которая им явно велика. Неловкие и такие тощие, что смотреть жалко, но загорелые — либо недавно окончили военно-морское училище, либо только что сошли на берег. Сколько же им лет? Шестнадцать? Когда мы с ними равняемся, юнцы заливаются краской.
— Мне всегда интересно, куда направляются моряки целыми компаниями, — обращаюсь я к Катерине.
— Бордель ищут, я думаю. На корабле-то особенно не разгуляешься, — отвечает она по-итальянски (я подумала о том же). — С другой стороны… они там всегда готовы прийти на выручку, — прибавляет она.
— Ну да, когда ты в открытом море и до Африки плыть столько же, сколько до Европы, а ты уже прочитал все книжки, какие брал с собой… Хочешь не хочешь, кончится тем, что постучишь в дверь соседней каюты, — говорю я. — Но чего я не могу понять, так это их форма — как они ухитряются сохранять ее такой чистой? Ни пятнышка на задницах, как будто они вообще ни разу не присели. Видно, все время на корабле, когда они не трахаются друг с другом, они заняты стиркой. Пытаются сохранить непорочную белизну своей формы.
Мы с мамой Тицианы идем в ногу.
— Завтра будет яблочный день, — объявляет она. — Одно яблоко утром, одно вместо обеда и, может быть, третье вместо ужина. В последние годы я замечаю, что размер у меня увеличивается. У меня был сороковой, потом сорок второй, сорок четвертый, сорок шестой… Когда дойдет до сорок восьмого — все, баста, довольно. Я перестану есть, снова похудею до сорокового и… начну все сначала. К несчастью, я люблю поесть.
— Я тоже!
Когда мы прощаемся, она треплет меня по щеке, подмигивает и называет меня бамбино, детка. В ответ я расплываюсь в улыбке, целую на прощание Тициану и Катерину и сворачиваю на мост. Пересекаю его и иду мимо опустевшего рынка, мимо закрытых на ночь лавок. Пустынная и тихая дорога до дома. Не забыть бы свернуть направо, когда увижу магазин сумок и перчаток…
Дома я валюсь на кровать странно возбужденная и сердитая на себя — за то, что мне хватило одного простого ужина, чтобы примириться с миром; за то, что мне так нравится Тициана; за то, что я так и не решилась открыто взглянуть в лицо Эммануэле… А еще я злюсь на себя, что после долгих лет добровольного и блаженного целибата чувствительность к противоположному полу, оказывается, так и не утрачена. Это заставляет меня усомниться в принятом раньше решении (по поводу целибата), хотя и довольно расплывчатом. Выходит, годы воздержания ничего не изменили, если меня, как и прежде, волнует вид хорошеньких монашков или симпатичного соседа по столу за ужином… Неужели все наоборот, и теперь мои мысли стали еще более порочными, распутными, плотоядными? Размышляя над этим, я засыпаю, но и в сновидениях — признаюсь, не таких уж и неприятных — я, видимо, продолжаю думать о том же.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На следующий день я слишком оживлена, чтобы запереть себя в четырех стенах и сконцентрироваться, и в то же время я слишком разбита, чтобы выйти на пробежку. Неужели все пьяницы так себя чувствуют?
Тициана предложила встретиться, и я, хотя знаю, что нужно работать, все равно иду. Наряжаюсь: белая шелковая блузка, темно-лиловые гаремные шаровары, тоже из шелка, сандалии, холщовая сумка на веревке.
Вечер удушающе жаркий. Тициана ждет меня в половине восьмого на Кампо Санти-Филиппо э Джакомо. Опаздываю на пять минут, несусь по узкой улочке в сторону Сан-Марко. Еще совсем светло. Рядом со мной, шаг в шаг, тяжело плюхает бледный, потный толстяк. В руках толстяка картонка с кебабом навынос, брюки в пятнах, потная синтетическая рубашка тоже… э-э-э, мягко говоря, несвежая.
— Скорей, скорей на Пьяцца Сан-Марко, — понукает он, передразнивая мою походку.
Проулок узкий и прямой, свернуть негде.
— Мне не нужно на Сан-Марко, — холодно отвечаю я.
Из-за тесноты припустить вперед, не обращая на него внимания, тоже не получится.
— А куда же тебе нужно?
— На соседнюю улицу, — отвечаю против собственной воли.
— Не возражаешь, если я составлю тебе компанию? — ухмыляется толстяк.
— Спасибо, не надо.
Наблюдая, как я сражаюсь с собственной вежливостью, он гогочет и, слава богу, исчезает, когда улочка выводит к хаотичным просторам Сан-Марко.
Наконец я на Кампо Санти-Филиппо э Джакомо. Наступило время «шприца» — все
