Коринфом и Питтсбург-Лэндинг обитают не только аллигаторы. Мы так и не поняли, что за люди там живут, поскольку сражение разметало или просто уничтожило их. Наверное, достаточно сказать, что они не были какими-то ископаемыми. Слова эти описывают их вполне подробно и в то же время отводят от меня естественное подозрение в том, что я не в состоянии подробно описать то, что видел. Могу с уверенностью сказать о болотных жителях лишь одно: они были набожными. Какому божеству они поклонялись – то ли обожествляли крокодилов, как древние египтяне, то ли, подобно прочим американцам, превозносили самих себя, не берусь судить. Но кем или чем бы ни было их божество, они построили храм. Скромное строение расположили на уединенной поляне в чаще леса, куда можно было бы добраться разве что по воздуху, окрестили «Часовней Шайло». Она дала название сражению. Не стоит слишком задумываться о том, что христианская часовня – если допустить, что часовня в лесу была христианской, – дала свое название массовой резне христианских глоток руками других христиан. Подобные события в истории рода человеческого повторяются столь часто, что во многом ослабили нравственный интерес, в ином случае свойственный подобным событиям.
VII
Из-за темноты, грозы и бездорожья невозможно было перетаскивать артиллерию с открытого места у Питтсбург-Лэндинг. Данный недостаток больше давил на боевой дух, чем отражался на реальном исходе сражения. Пехотинец испытывает уверенность, зная о поддержке другого рода войск, но не ведая о реальных достижениях артиллерии в истреблении противника. Подобные знания вселяют ту же уверенность, что и пушечное ядро, способное разметать от пятидесяти до ста человек. Оно словно требует: «Пропустите!» Орудие словно расправляет плечи, спокойно разминает спину, посылает вперед ядра и картечь и уверенно грохочет, словно говоря: «Я здесь надолго». Затем оно вызывающе задирает ствол, как будто не столько угрожая врагу, сколько высмеивая его.
Наверное, наши батареи ехали где-то позади. Мы лишь надеялись, что враг отложит атаку до их прибытия.
– Пусть откладывает оборону, если хочет, – нравоучительно заметил один молодой офицер, с которым я поделился своим желанием.
Чутье его не подвело: не успел он произнести последние слова, как группа вестовых, окружавших бригадного командира, разбежалась в разные стороны, словно разметанная вихрем, и каждый галопом поскакал к командиру полка с приказом. Последовало недолгое замешательство; тонкая цепь стрелков отделилась от общего строя и вышла вперед. За стрелками следовали небольшие группы поддержки в половину роты каждая – одной из таких групп мне довелось командовать. Когда беспорядочная стрелковая цепь ушла на четыреста – пятьсот ярдов вперед, один из моих товарищей сказал:
– Смотрите! Они движутся!
Враг действительно двигался, и очень красиво: первые ряды шли прямо, как струна; за ними – резервные колонны, которые расширялись в центре. Они двигались, не слишком привлекая к себе внимание; не сверкали на солнце блестящие галуны и пуговицы, предупреждая противника, не били барабаны, не развевались флаги. Враг шел заниматься делом.
Через несколько минут мы вышли из единственного оазиса, который чудесным образом избежал запустения битвы, и теперь в изобилии видели признаки вчерашнего боя. Местность здесь была более или менее ровной. Миновав маленькую рощицу, мы вышли на луг. Здесь и там виднелись небольшие лужи – скорее, диски дождевой воды, красной от крови. Расщепленные и разломанные ядрами, стволы редких деревьев топорщились продолговатыми щепками, похожими на пальцы. Большие ветви надломились и нависали над самой землей или раскачивались, переплетаясь, как виноградные лозы. Многие ветви были срезаны ядрами подчистую, и пышная листва всерьез мешала продвижению войск. Кора деревьев на высоте в десять – двадцать футов была так густо усеяна пулями и шрапнелью, что невозможно было положить руку на ствол, не закрыв ладонью несколько пробоин. Никто не вышел целым. Как человеческое тело выдерживает подобные бури? Возможно, ответ лишь в том, что людям приходится выдерживать лишь по нескольку секунд за раз, в то время как деревья стоят под стальным дождем от рассвета до заката. Из грязных луж торчали зазубренные, выпукло-вогнутые осколки, показывая, где взорвались ядра. Вещмешки, фляги, рюкзаки с размокшими галетами, ружья с погнутыми стволами или разбитыми прикладами, ремни, шляпы и вездесущие коробки сардин – все обломки боя еще загрязняли пропитанную дождем землю повсюду, куда ни посмотри. Всюду лежали мертвые лошади, зарядные ящики и перевернутые орудийные передки; фургоны с боеприпасами сиротливо стояли за трупами мулов. А что же люди? Людей там тоже хватало; все мертвые, кроме одного.
Сержант федеральной армии, раненный в нескольких местах, лежал рядом с тем местом, где я остановил свой отряд, чтобы дождаться приближения остальных. Высокий, крепкий в прошлом, он лежал навзничь, дыша прерывисто и хрипло; на губах его выступила пена, которая ползла к шее и ушам. Пуля попала ему в череп над виском; из отверстия хлопьями и лентами вытекал мозг. Раньше я не думал, что, получив такую тяжелую рану, какое-то время можно жить. Один из моих товарищей, которого я считал несколько женоподобным, попросил разрешения проткнуть несчастного штыком. Потрясенный его хладнокровием, я ответил отказом. Мой отказ многих удивил.
VIII
Стало очевидно, что враг отступил к Коринфу. Прибытие наших свежих войск и их успешная переправа через реку привели врага в уныние. Мы заметили на вершине холма впереди трех или четырех конных часовых в серых мундирах. При виде наших стрелков они ускакали галопом, что укрепило нас в наших предположениях. Очутившись лицом к лицу с врагом, армия не выдвигает вперед кавалерию. Правда, мы могли видеть генерала и его штаб… Поднявшись по склону, мы увидели перед собой ровное поле в четверть мили шириной; за ним начинался пологий подъем, поросший молодыми дубками.
Мы вышли на край поляны и остановились. Вся дивизия осталась на месте. Нам приказали идти дальше. Мне и раньше приходилось исполнять такие приказы, и я приказал своему отряду взяться за руки и бежать вперед, чтобы поддержать стрелков. Мы нагнали их шагах в тридцати или сорока от леса. Вдруг – мне трудно описать происходившее словами – мне показалось, что весь лес разом вспыхнул и с треском исчез, словно накрытый огромной волной. Треск сменился шипением и тошнотворным чваканьем, слышным, когда свинец вгрызается в плоть. С десяток моих храбрых товарищей попаUдали на землю, как булавки. Кто-то из них с трудом поднимался на ноги, но снова и снова падал. Стоявшие стреляли в дымящуюся поросль и, пригнувшись, отступали. Мы ожидали увидеть, самое большее, стрелковую цепь, похожую на нашу; мы собирались смять их внезапным ударом; поэтому я и погнал
