Лурье утверждает, что похвала Бухарина вызвала «волну рецензий»: «Хвалить книгу, удостоившуюся его внимания, было не обязательно (к концу 1929 года — даже совсем не обязательно), но игнорировать ее — неудобно».
Как раз тут с мнением авторитетного исследователя трудно согласиться. От похвалы Бухарина до апрельского отклика «Книги и революции» прошло почти полгода, а уж до «волны рецензий» — и того больше. Конечно, критики-профессионалы, в отличие от Мандельштама, «Правду» читали регулярно, однако бухаринская похвала их не вдохновила. Иначе б не раздумывали так долго. Да и руководство «Вечернего Киева» тоже сочло нужным сделать оговорку в специальном примечании: «Редакция, помещая интересную статью т. Мандельштама, не вполне соглашается с некоторыми ее положениями». Что и понятно: Бухарин в ту пору утратил былое влияние. Формально он оставался членом Политбюро, партийным теоретиком, главным редактором «Правды» и т. п., однако для «руководящих работников», для редакторов газет и журналов изменения были очевидны. В ЦК Бухарина тогда откровенно травили, дискредитируя почти все им сказанное. В ноябре 1928 года он вынужден был отречься от своих прежних суждений, и пленум ЦК единогласно осудил «правый уклон». В ноябре же Бухарин демонстративно подал в отставку. Ее, впрочем, отклонили. И выступление, упомянутое Мандельштамом, адресовано было не столько «рабселькорам», сколько партийной элите. Посвященные восприняли его как откровенно антисталинское. Следовательно, бухаринские похвалы мало что меняли в сложившейся ситуации.
Для редакций литературных журналов она была сложнейшей. «Двенадцать стульев» — роман откровенно «антилевацкий», цель публикации тогда легко просматривалась. При этом борьба с «левой оппозицией» уже закончилась, в разгаре борьба с «правым уклоном». Стало быть, хвалебные отзывы абсолютно неуместны, тут ненароком в «правые уклонисты» попадешь. Отрицательные отзывы тоже не вполне уместны — есть риск попасть в защитники «левых уклонистов». Потому несколько опубликованных отзывов можно считать исключением из общего правила, результатами редакторского недосмотра. Редакторам целесообразно было не спешить, дождаться какой-либо официальной оценки.
Ожидание затягивалось, и время рецензий вышло. Рецензия, как известно, жанр оперативный, своего рода репортаж — что, где, кем и когда напечатано. Нужна она в течение примерно полугода. Затем наступает черед солидных критических очерков, аналитических статей. Их тоже не было. В редакциях вообще избегали упоминаний о книге Ильфа и Петрова.
Но к зиме 1929 года положение соавторов упрочилось.
Прежде всего, у них появился новый влиятельный покровитель, тоже давний знакомый — М.Е. Кольцов. Он быстро делал карьеру. На исходе 1920-х годов Кольцов — не только один из популярнейших очеркистов и фельетонистов «Правды», но и довольно известный журналист-международник. Бухарин — редактор «Правды» с 1917 года — Кольцова знал и поддерживал. В 1928 году теоретик партии снабдил предисловием первый том зифовского собрания сочинений фельетониста, где дал тому высокую оценку: «Дробные аналитические странички, подчас подымающиеся, однако, до крупных синтетических обобщений, — вот характеристика кольцовских фельетонов»[275]. Хвалил Бухарин и вообще жанр современного «газетного фельетона», сближавший Кольцова с Ильфом и Петровым: «Служа непосредственно практической работе и стоя в непосредственной близости к жизни, такой, какая она есть освещая ее под углом зрения того, какой она должна быть — художественно ее “объясняя”, чтобы практически ее “изменять”, газетный фельетон оказался в известной степени застрельщиком и пионером революционного реализма»[276].
Связи Кольцова с Ильфом и Петровым еще более окрепнут в 1930-е годы, когда он отречется от Бухарина и станет исполнителем наиболее деликатных сталинских поручений в области организации мирового общественного мнения (и политической разведки). Ну а в ноябре 1928 года, готовя первый номер еженедельника «Чудак», Кольцов взял на работу в редакцию Ильфа и Петрова. О кольцовских планах некоторое представление дают письма, опубликованные в журнале «Новый мир» за 1956 год. Новое издание, как сообщал Кольцов А.М. Горькому, должно стать доказательством того, что «в СССР, вопреки разговорам о “казенной печати”, может существовать хороший сатирический журнал, громящий бюрократизм, подхалимство, мещанство, двойственность в отношении к окружающей обстановке, активное и пассивное вредительство»[277].
Идея журнала — с учетом специфики тогдашней политической терминологии — была сформулирована четко. «Бюрократизм, подхалимство» — пропагандистское клише, используемое для обозначения пороков государственного аппарата. Их обличение в прессе — подтверждение свободы печати в СССР. «Двойственность в отношении к окружающей действительности», т. е. советскому строю, «пассивное и активное вредительство» — приписывались различного рода «уклонистам». В данном случае речь шла о возможности использования сатиры для дискредитации политических противников сталинской «генеральной линии партии». Подобные инициативы могли реализовываться только при постоянной поддержке в самых высоких инстанциях. Поддержка и тогда была. 19 декабря 1928 года Кольцов — на приеме у Сталина. Неизвестно, что именно там обсуждалось, но «Журнал записи лиц, принятых генеральным секретарем ЦК ВКП(б)» зафиксировал: «М.Е. Кольцов, фельетонист, газета “Правда”, по литературным вопросам».
Попасть в штат кольцовского журнала могли только те, за кого Кольцов ручался лично. Для приятелей опального Нарбута это было большой удачей. В аспекте политическом у Ильфа и Петрова тоже многое изменилось к лучшему. К зиме 1928 года Сталин, успешно завершив очередной этап дискредитации Бухарина, счел нужным снизить активность «борьбы с правым уклоном» в литературе. А заодно — успокоить оппонента, приписав «усердие не по разуму» непосредственным исполнителям своих поручений. 22 февраля 1929 года «Правда» напечатала установочную статью «Об одной путанице (к дискуссии об искусстве)», автор которой — П.М. Керженцев — доказывал, что рассуждения о «правом уклоне» в литературе — нелепость. «Можно говорить о “советских” и “антисоветских” фактах искусства», но недопустимо использование партийной терминологии в литературной полемике. Типично сталинская ирония: именно Керженцеву, еще 2 декабря 1928 года опубликовавшему в «Читателе и писателе» статью «Художественная литература и классовая борьба», где он призывал противостоять всему, «что можно назвать правым или соглашательским уклоном в нашей литературе», именно этому признанному обличителю литературных «правых уклонистов» пришлось теперь себя же опровергать. И не где-нибудь, а в главной партийной газете. А то впрямь возомнил бы себя специалистом по всевозможным уклонам.
Весною 1929 года Ильф и Петров, как принято говорить, на подъеме. Они работают и постоянно печатаются в престижном журнале, с ведома и одобрения советской цензуры во Франции готовится издание перевода «Двенадцати стульев». Что же до отзыва «Книги и революции» о журнальном варианте романа, то удар наносился не по авторам «Двенадцати стульев», а по Нарбуту, прежнему главному редактору рецензируемого ежемесячника. С Нарбутом сводили счеты «задним числом», прием, типичный для советской журнальной полемики, да и руководил «Книгой и революцией» все тот же Керженцев. Конечно, упоминая «Двенадцать стульев», обозреватель нарушал негласный запрет, но ведь игнорировать роман, печатавшийся в семи номерах, он не мог, почему и воспроизвел упреки, высказанные до него — в начальный период борьбы с «правым уклоном».
Но тут ситуация опять изменилась: генеральный секретарь ЦК ВКП(б) активизировал
