— Да! — крикнула Дия раньше, чем он закончил вопрос.
— Тише, ребят разбудишь! — погрозил он ей пальцем. — А прощаться нам ни к чему.
И песок замел следы копыт его коня на долгие четырнадцать лет.
Эпилог
1812 год
Армия таяла. Она таяла, когда шла к Москве — солдаты гибли в боях и от болезней, самые счастливые уезжали на родину залечивать раны. Она таяла в Москве, когда каждое утро находили новые трупы захватчиков. Но по настоящему армия начала таять на пути от Москвы к границе.
— Что происходит, Мюрат? — мрачно спросил он как-то у начальника кавалерии. — Почему они бросают пушки?
— Солдаты! — пожал плечами жизнерадостный Мюрат. — Они всегда так. Чуть голодно, чуть холодно, сразу думают: а зачем мы еще эту пушку тащим? Вот сломает коняга ноги, так и поедим, и пушку тащить не надо. Не на своем же горбу? Вот так подумают, подумают, а потом коняга ломает ногу. И дальше идут сытые, налегке.
— Это не мои солдаты, Мюрат. Мои солдаты не бросают оружие. — Наполеон кутался в зимний плащ, но холод шел изнутри. Он знал ответ, но все равно спрашивал Мюрата: — Я буду собирать новую армию, и в следующем году начну новую кампанию против России. Но этих солдат я не возьму. Смотри, они и ружья бросали!
— Солдаты! — Мюрат отворачивался, чтобы Император не видел его улыбки, пусть и невеселой. — Они всегда так. Ни пуль, ни пороха нет, и зачем я тогда тащу это ружье? Скажу, что его разбило осколком шрапнели, и пойду дальше налегке.
— Это не мои солдаты.
Лев оставил его, и теперь Наполеон иногда спрашивал себя ночью: правильный ли он сделал выбор? Может быть, стоило отдать Пчелу? Впрочем, Остужев не давал ему выбора, он требовал Льва... Мысли Бонапарта путались, и тогда он прижимал Пчелу к груди. И доброе, трудолюбивое насекомое гудело, что все правильно. Пока есть порядок в голове, достичь можно всего. Надо только успокоиться, и мысли снова станут четкими и ясными. Тогда Наполеон соберет новую армию и отомстит. Он вернет Льва! Ведь существует древнее пророчество, согласно которому обладатель Пчелы должен получить Льва, Саламандру и «Предмет предметов», чтобы стать живым богом и править вечно...
Бонапарт просыпался в холодном поту и подолгу смотрел на карту. Он видел, как отступление превращается в бегство, а бегство в разгром. И пока он смотрел на карту, Пчела все так же уютно и размеренно гудела ему то, что легко было просчитать. Ему не собрать новой армии. Союзники отвернутся. Присоединенные к Франции земли взбунтуются. Русские, немецкие, австрийские и, конечно же, британские сапоги будут топтать землю страны, которая стала больше чем его родиной — стала его Империей! Ничего уже не удержать. И тогда он снимал Пчелу с шеи и швырял на карту. Без нее в такие моменты было легче.
Вспоминался Египет. Тоже чужая страна, тоже ненависть населения, только вместо снега — песок. Там армия тоже потерпела поражение. Но не проиграл Наполеон, потому что не проиграл Лев. Покидая армию и зная, как нелегко придется в Египте французам без связи с родиной и без непобедимого генерала, Бонапарт уже не испытывал ни малейших угрызений совести. Где-то там, пожалуй, она и осталась, в подземелье Сфинкса, куда Джина Бочетти принесла любимому Саламандру.
Вернувшись во Францию, чудом проскочив в тумане мимо английской эскадры, он строил Империю. Республика, революция — все это окончательно стало для него пустым звуком. И Пчела подсказывала, что страна должна подчиняться единоначалию, как правильно устроенная армия. Но было и другое. Он вспоминал слова Имада, и хотя тот оказался предателем, не мог забыть этих слов: живой бог. Поэтому разгонялся конвент. Была устранена Директория. Бонапарт был Императором, но этого казалось мало. Четырнадцать лет Колиньи искал для него тот, загадочный, несбыточный «Предмет предметов»... И не нашел. Теперь Наполеон винил во всем авантюриста итальянца. Ведь Колиньи прямо говорил: предмет находится у Остужева, потому и пропадал он столько лет в Сибири. Но где этот предмет? Не мог же Остужев добровольно с ним расстаться? Никто, верил Бонапарт, никто не может отказаться стать живым богом и править безгранично! Ах, если бы только его, Императора, не подвел тот, кому он больше всех доверял!
А далеко сзади, верхом на отощавшем коне, трясся несчастный Колиньи. Его окружали последние из его людей, озлобленные на предводителя. Больше, чем наседающие отовсюду казаки, их беспокоило, не сбежит ли чертов мошенник, который обещал им заплатить по возвращении во Францию. И Колиньи прекрасно знал, что денег на расплату у него нет, а от Императора он ничего не получит. Знал, но уже не боялся — он всего лишь мечтал попасть в теплые, добрые края.
Он был несчастен. Трудно жилось без Леопарда, но куда труднее ему было без своего Императора. Наполеон оставил его, не поблагодарив за службу. Старого пса выставили на улицу, и ему хотелось выть. Но под этим воем, незаметно, уже вызревали и другие желания. Добраться бы до Франции, а там... Может быть, поговорить с прежними хозяевами? Возможно, они еще могут его простить, если, конечно, он окажется хоть чем-то полезен. До подлинной ненависти к Бонапарту Колиньи следовало еще долго дозревать, трясясь на тощей лошадке по бескрайним просторам России.
Но, еще не добравшись до границы, он уже жалел, что отрубил голову Джине Бочетти. Сам не мог объяснить, почему, но раскаивался в этом поступке. И те, кто ехали рядом, часто слышали от него вдруг, ни с того ни с сего: «Бедная, бедная Джина». Вспоминались их веселые деньки, когда казалось, что молоденькая итальяночка не просто его наемница, и даже не только любовница, а еще и друг. Так могло бы и продолжаться, если бы не Бонапарт.
И новые ростки ненависти появлялись в его душе, крепли, пускали корни все глубже.
* * *
После того, как французская армия покинула Москву, начиная свой гибельный путь, Остужев с товарищами отправился в ставку главнокомандующего. На этот раз у Кутузова нашлось для них достаточно времени. Он выслушал все, похвалил, и с удовольствием принял фигурку Льва.
— Вот теперь он у меня попляшет, прохвост! — Кутузов рассмеялся, как ребенок, а потом погрустнел. — Мне бы тебя под Аустерлицем, — сказал он Льву. — Да и у Бородино... Сколько бы жизней спасли! Кстати, Саша, я о тебе давно справку навести пытался — как жил, что делал. Вот и донесение мне пришло. Во-первых, жена твоя Дия жива-здорова, а во-вторых, родила тебе третье дитя, дочку. Как назовешь?
— Мари?.. — неуверенно произнес не готовый к вопросу Остужев. — Мария. Но у меня же еще Саламандра есть! А с ней что делать?
— Не знаю, — Кутузов пожал плечами. — Аракчееву отдай, они там, в столице разберутся, а мое дело маленькое — супостата гнать.
— И молчал про жену, про детей... — заворчал Байсаков. — Да что ж ты за человек такой?
— Дия! — засмеялся Гаевский. — А я все думал: ну ладно, сбежал. Но зачем девчонка-то ему понадобилась?
«Что же он не спрашивает? — думал Остужев, глядя на Кутузова и отхлебывая из солдатской кружки крепкий чай. — Я ведь предлагал тебе Носорога, так спроси: что с ним, куда я его дел, или до сих пор с собой таскаю? Ведь за таким предметом всегда присматривать надо!»
