прохладную воду сперва руку, потом ногу, слегка вздрогнул – и решительно бросился в реку. И неторопливо поплыл против слабого течения, чувствуя, как уходят прочь пот и страх последних дней, и меж тем как река обнимала своей прохладой его хрупкое тело, душа его с новым упоением вступала в обладание прекрасным родным краем. Он поплыл быстрее, отдохнул, снова поплыл с ощущением блаженной прохлады и усталости. Лег на спину, позволил течению нести себя вниз по реке, слушал негромкое жужжание вечерних мушек, золотистыми облачками кружащих в воздухе, смотрел, как маленькие проворные ласточки прорезают позднее небо, а исчезнувшее за горами солнце озаряет его розовым светом. Когда он снова оделся и задумчиво пошел домой, долину уже наполнила тень.
Он миновал сад торговца Закмана, где совсем маленьким мальчишкой вместе с несколькими товарищами воровал неспелые сливы. Миновал строительный двор Кирхнера, где повсюду лежали белые еловые балки, под которыми он, бывало, находил дождевых червей для рыбалки. Оставил позади и домик инспектора Гесслера, за чьей дочкой Эммой два года назад на катке ужасно хотел поухаживать. Эмма была самая грациозная и самая нарядная школьница во всем городе, его ровесница, и в ту пору он некоторое время ничего не желал так пылко, как разок поговорить с нею или подать ей руку. Но этого не случилось, он слишком стеснялся. Потом ее отослали в пансион, а он успел подзабыть, как она выглядела. Однако теперь в памяти вновь ожили мальчишечьи истории, явились словно из дальней дали, такие яркие, красочные и обвеянные странно безотчетным ароматом, как ничто из позднее пережитого. То были времена, когда вечерами он сидел в подворотне у Нашольдовой Лизы, чистил картошку и слушал разные истории, когда по воскресеньям спозаранку, закатав повыше брюки и мучаясь угрызениями совести, ходил за раками к нижней запруде либо удил ряпушку, а после в вымокшем воскресном костюмчике получал от отца выволочку! Сколько же было тогда загадочных и странных вещей и людей – он о них давным-давно и думать забыл! Кривошеий сапожник, Штромайер, про которого все доподлинно знали, что он отравил свою жену, и сумасбродный «господин Бек», который с палкой и дорожной сумой бродил по всей округе и которого называли господином, потому что раньше он был богат и владел четверкой лошадей вкупе с экипажем. Ханс уже не помнил о них ничего, кроме имен, и смутно угадывал, что этот темный уличный мирок для него потерян, только вот ничего живого и значительного на его место не пришло.
На следующий день он еще считался в отпуске, а потому утром спал долго и наслаждался свободой. В полдень он встретил на вокзале отца, еще переполненного восторгом от штутгартских удовольствий.
– Если ты выдержал экзамен, то можешь пожелать себе что-нибудь, – благосклонно сказал отец. – Подумай, чего тебе хочется!
– Да нет, – вздохнул мальчик, – я, наверное, провалился.
– Глупости, ни в коем случае! Лучше пожелай себе что-нибудь, пока я не передумал.
– Я бы хотел снова порыбачить в каникулы. Можно?
– Ну что ж, можно, если экзамен выдержан.
На следующий день, в воскресенье, грянула гроза с ливнем, и Ханс не один час сидел у себя в комнате, читая и размышляя. Снова и снова он тщательно обдумывал свои штутгартские результаты и всякий раз приходил к выводу, что безнадежно провалился, хотя мог бы предъявить куда лучшие работы. С нынешними результатами ему нипочем не пройти. Дурацкая головная боль! Мало-помалу им овладевал гнетущий страх, и тягостная тревога в конце концов погнала его к отцу.
– Папа́, послушай!
– Чего тебе?
– Я хотел спросить. Насчет желания. Мне не надо рыбалки.
– Так-так, это почему же?
– Потому что… Ах, я хотел спросить, нельзя ли мне…
– Выкладывай, что за комедия! Ну, так о чем ты?
– Можно мне в гимназию, если я провалюсь?
Господин Гибенрат на миг онемел, а потом вскричал:
– Что? В гимназию? Ты… в гимназию? Кто тебе это внушил?
– Никто. Просто я подумал…
На лице у мальчика читался смертельный страх. Отец ничего не заметил.
– Ладно, ладно, – сказал он с недовольным смешком. – Это все сумасбродства. В гимназию! Я что же, по-твоему, коммерции советник?
Он так резко взмахнул рукой, что Ханс разочарованно умолк и вышел из комнаты.
– Хорош сынок, нечего сказать! – гремело ему вдогонку. – Нет, ну надо же! Теперь ему еще и гимназию подавай! Извини, вот тут ты обжегся!
Добрых полчаса Ханс просидел на подоконнике, устремив взгляд на свежевыскобленные половицы и пытаясь представить себе, как все будет, если и с семинарией, и с гимназией, и с университетом в самом деле ничего не выйдет. Отдадут его в ученье – в сырную лавку или в контору какую-нибудь, и проживет он свою жизнь обычным жалким человечишкой из тех, кого он презирал и над кем непременно хотел возвыситься. Красивое, умное мальчишечье лицо скривилось в гримасе гнева и боли; он в ярости вскочил, плюнул, схватил лежавшую рядом латинскую хрестоматию и со всей силы запустил ею в стену. А потом выбежал под дождь.
В понедельник он снова пошел в школу.
– Как дела? – спросил директор и подал ему руку. – Я думал, ты еще вчера зайдешь ко мне. Как прошел экзамен?
Ханс опустил голову.
– Ну, что такое? Не заладилось?
– Думаю, да.
– Наберись терпения! – утешил старый наставник. – Надо полагать, депеша из Штутгарта придет нынче до полудня.
Утро тянулось до ужаса долго. Депеши не было, и за обедом у Ханса кусок в горло не шел от безмолвных рыданий.
В два часа пополудни, когда он вошел в класс, классный наставник уже находился там.
– Ханс Гибенрат! – громко воскликнул он.
Ханс сделал шаг вперед. Учитель протянул ему руку.
– Поздравляю тебя, Гибенрат. Ты выдержал земельный экзамен вторым.
Наступила торжественная тишина. Дверь открылась, вошел директор.
– Поздравляю. Ну, что скажешь теперь?
Мальчуган совершенно оцепенел от неожиданности и ликования.
– Неужели вовсе ничего не скажешь?
– Если бы я знал, – вырвалось у него, – то мог бы стать и самым первым.
– Ступай домой, – сказал директор, – сообщи папеньке. В школу можешь больше не приходить, через восемь дней так и так начнутся каникулы.
У мальчугана голова шла кругом, на улице он увидел липы и залитую солнцем Рыночную площадь – все, как обычно, однако ж куда красивее, значительнее, радостнее. Он выдержал! И был вторым! Когда первая буря восторга утихла, его захлестнула горячая благодарность. Теперь незачем избегать городского пастора. Теперь можно учиться дальше! И незачем опасаться сырной лавки и конторы!
И рыбачить теперь тоже можно. Когда он подошел к дому, отец как раз стоял на пороге и без
