Слово за словом. Гёппингенец, видимо, был тонким знатоком латыни, по крайней мере, он дважды употребил грамматические термины, о которых Ханс вообще слыхом не слыхал.
– А что у нас завтра?
– Греческий и сочинение.
Затем гёппингенец полюбопытствовал, сколько экзаменующихся приехало из Хансовой школы.
– Кроме меня, никого, – ответил Ханс.
– Ой-ой, а нас, гёппингенских, двенадцать человек! В том числе трое больших умников, ожидается, что они будут среди первых. В прошлом году лучшим оказался тоже гёппингенский… А ты пойдешь в гимназию, если провалишься?
Об этом речь вообще никогда не заходила.
– Не знаю… Нет, вряд ли.
– Вот как? Я-то в любом случае пойду учиться дальше, если и не выдержу сейчас экзамен. Тогда маменька отпустит меня в Ульм.
На Ханса это произвело огромное впечатление. Да и двенадцать гёппингенцев с их тремя большими умниками нагнали на него страху. Куда ему до них, можно вообще больше не появляться.
Дома он сел за стол и еще раз повторил глаголы на – mi. Латыни он не боялся, чувствовал себя вполне уверенно. А вот с греческим дело обстояло непросто. Язык ему нравился, приводил его чуть ли не в восторг, но только при чтении. В особенности Ксенофонт был написан так красиво, живо и свежо, все звучало прозрачно, восхитительно, ярко и было проникнуто деятельным, вольным духом, а к тому же легкопонятно. Но стоило обратиться к грамматике или к переводу с немецкого на греческий – и он не мог отделаться от ощущения, что заплутал в лабиринте противоречивых правил и форм, и испытывал перед этим чужим языком почти ту же пугливую робость, как на первом уроке, когда даже греческого алфавита не знал.
На следующий день действительно сперва экзаменовали по греческому, а затем настал черед немецкого сочинения. Греческая работа оказалась довольно длинной и отнюдь не легкой, да и для сочинения задали каверзную тему, которую можно было истолковать превратно. Уже к десяти утра в зале стало душно и жарко. Хансу попалось скверное перо, и, переписывая начисто греческую работу, он испортил два листа бумаги. За сочинением он угодил в большую опасность из-за дерзкого соседа, который придвинул к нему листок с вопросом и, тыча локтем в ребра, требовал ответа. Разговоры с соседом строжайше воспрещались и неумолимо влекли за собой исключение из числа экзаменующихся. Дрожа от страха, Ханс написал на записке «Оставь меня в покое» и повернулся к соседу спиной. Вдобавок жара. Даже инспектор-надзиратель, который мерным шагом, не давая себе ни секунды роздыху, неуклонно расхаживал по залу, и тот несколько раз утирал лицо платком. Ханс потел в своем толстом конфирмационном костюме, у него разболелась голова, и в конце концов, совершенно несчастный, он сдал свои листки с ощущением, что там полно ошибок и экзамен для него, пожалуй что, уже завершен.
Дома за столом он не произнес ни слова, на все вопросы только пожимал плечами, с миной преступника. Тетушка утешала, отец занервничал, рассердился. После обеда он отвел мальчугана в соседнюю комнату и попробовал расспросить еще раз.
– Плохо прошло, – сказал Ханс.
– Почему же ты не собрался? Можно ведь все-таки взять себя в руки, черт побери!
Ханс молчал, а когда отец начал браниться, покраснел и сказал:
– Ты же ничего не смыслишь в греческом!
Самое ужасное, что в два часа был назначен устный экзамен. Этого он боялся больше всего. По дороге, на раскаленной городской улице ему стало совсем худо, сам не свой от страха и головокружения, он ничего толком не видел. Десять минут он сидел перед тремя мужчинами у большого зеленого стола, перевел несколько латинских фраз и ответил на заданные вопросы.
Потом еще десять минут сидел перед тремя другими мужчинами, переводил с греческого и снова отвечал на разные вопросы. Под конец от него пожелали услышать нерегулярно образованный аорист, но он не ответил.
– Можете идти туда, правая дверь.
Он направился к двери и на пороге все-таки вспомнил злополучный аорист. Остановился.
– Ступайте, – крикнули ему, – ступайте! Или вам дурно?
– Нет, просто я вспомнил аорист.
Ханс выкрикнул его в комнату, увидел, как один из мужчин рассмеялся, и, залившись краской, ринулся вон из комнаты. Потом попытался припомнить вопросы и свои ответы, но в голове все смешалось. Он лишь снова и снова видел перед собой большую зеленую столешницу, троих серьезных пожилых мужчин в сюртуках, открытую книгу и свою дрожащую руку на ней. Господи, что же он там наотвечал! Когда он шел по улицам, ему казалось, он здесь уже не одну неделю и никогда не сможет уехать. Чем-то невероятно далеким, виденным давным-давно представал перед ним образ отчего сада, синие, поросшие елями горы, места на реке, где он удил рыбу. Ах, если б прямо сегодня уехать домой! Ведь нет никакого смысла оставаться здесь, экзамен-то провален.
Он купил себе сдобную булку и до самого вечера слонялся по городу, только бы не держать ответ перед отцом. А когда наконец вернулся домой, там о нем уже беспокоились, поскольку же выглядел он измученным и несчастным, его накормили яичным супом и отправили в постель. Завтра предстояли математика и религия, а затем можно и восвояси.
Наутро испытания прошли благополучно. Какая горькая ирония, думал Ханс, сегодня все ему удавалось, а вчера по главным предметам он потерпел этакое фиаско. Ну и ладно, теперь лишь бы поскорее домой, домой!
– Экзамен закончен, можно ехать домой, – сообщил он у тетушки.
Отец хотел сегодня остаться в городе – съездить в Канштатт[42], выпить там кофе в курортном саду. Но Ханс так умолял, что отец разрешил ему уехать уже сегодня, одному. Его проводили на поезд, снабдили билетом, и теперь, получив от тетушки поцелуй и немного еды на дорогу, он, совершенно обессиленный, без единой мысли в голове катил домой по холмистому зеленому ландшафту. Только когда показались иссиня-черные, заросшие елями горы, мальчика охватило ощущение радости и избавления. Он радовался, что вновь увидит старую служанку, свою комнатку, директора, привычный класс с низким потолком и вообще все.
К счастью, любопытных знакомцев на вокзале не случилось, и, никем не замеченный, он со своим сверточком поспешил домой.
– В Штутгарте-то хорошо было? – спросила старая Анна.
– Хорошо? По-твоему, экзамен – это что-то хорошее? Я ужас как рад, что снова здесь. Отец приедет завтра.
Он выпил кружку свежего молока, схватил висевшие за окном купальные трусы и убежал, но не на луг, где купались все остальные.
Ушел далеко за город к Весам, где река глубокая и медленно течет среди высокого кустарника. Там он разделся, осторожно окунул в
