догнать не удастся. Тогда те начали стрелять. Вот глупые! Как в такой темноте попадут?! И зачем насильно держать тех, кто не хочет с тобой жить? Отпустили бы всех с миром, да зажили бы спокойно, без врагов. Хотя нет, наверное, русские тоже любят камешки, тоже хотят немножко хороших денег. Поэтому специально никого не пускают, чтобы платили им тоже.
Э, так дело не пойдет! На всех камушков может и не хватить. Китаец сунул фонарик обратно в карман, приподнял винтовку, прицелился. Надо помочь беглецам добраться до него, а то получится, зря он тут на морозе столько времени простоял, продрог весь. Снял варежку, подышал на ладонь, ухватил свой «маузер», — умеют немцы делать оружие! — и прицелился в черные фигурки, хорошо видные на снегу даже в сумерках.
Один из перебежчиков вытянул руку в направлении преследователей, сверкнуло, грохотнуло, но и сам тут же споткнулся, всплеснул руками, выронив револьвер, упал, смешно дрыгнув ногами.
Спутники кинулись к нему. Преследователи приближались к ним, кричали, раздалось еще несколько выстрелов. Упала еще одна фигурка, но тут же вскочила и снова бросилась к лесу. Смотри, какой живучий! Еще и за руку тянет кого-то. С тем, кто упал, остались двое, преследователи вот-вот до них доберутся. Убегавшие остановились, повернулись, раздался истеричный крик:
— Маша! Клава! Быстрее! Это — всё!
Что «всё» было понятно: упавший не шевелился. Преследователи добежали до трупа, схватили женщин, те стали вырываться. Эх, была не была! Китаец выскочил, стараясь не заходить далеко на просеку, закричал по-китайски, прицелился. Стрелять он бы не стал, зачем привлекать внимание? Просто хотел напугать, сбить с толку. Удалось: преследователи на секунду замешкались, тут одна из женщин и вырвалась, побежала к нему. Открыть огонь русские с той стороны не решились, опасались пограничника, тем более, что не знали, сколько их там. Не захотели связываться. Вторая-то женщина осталась у них в руках, так что, можно было считать, что не все так плохо.
— Хрен с тобой, китаеза! — проорал один из них, погрозив пограничнику кулаком. — Но больше нам не попадайся, убьем!
Двое скрутили женщину, безвольно сидевшую прямо на снегу, подле лежащего мужчины, подхватили, повели на свою сторону. Она все оглядывалась на труп, спотыкалась, время от времени порывалась вернуться, но держали ее крепко, и когда ноги отказывались идти, тащили так, что носки ее сапог прочерчивали две полоски, тут же засыпаемые мелкой снежной мукой.
Две женщины и мужчина, тяжело дыша, добрались до китайца. Мужчина был бледен до того, что казался зеленым, держался за живот. В темноте не видно было, что там, но, скорее всего, был ранен. Живот — это серьезно.
— Ради Бога, скорее! — закричала одна из женщин. — Помогите ему! Умоляю!
Вторая с безучастным лицом поддерживала спутника, сползающего время от времени по дереву. Она, казалось, вообще не отражала происходящее. Только постоянно оборачивалась, смотрела туда, где на белом снегу чернело тело убитого.
Китаец протянул руку, показал на ладонь.
— Что? — не поняла женщина.
Он потыкал пальцем в середину ладони. Та подняла на него глаза, внимательно посмотрела, наконец, до нее дошло.
— Ах, да!
Она что-то вытащила из кармана грубой солдатской шинели, положила на ладонь пограничника. Он присмотрелся. На ладони лежал прозрачный ограненный камешек, даже в темноте поражавший чистотой. Китаец удовлетворенно кивнул и махнул беглецам рукой: пошли, мол!
— Умоляю вас, скорее, пожалуйста, ему же больно, — хрипло сбиваясь на шепот, бормотала женщина.
Китаец махнул еще раз. Глупая женщина, он же как раз и торопится. Действительно нужно уходить, а то еще свои набегут, камешек отнимут, и всё, зря рисковал. Выведет он их сейчас на дорогу к городу, а там — пусть добираются, куда хотят, там уже не его дело.
СВИЯЖСК, ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ КЛИНИКА, 1971
В женском отделении в коридоре есть окно, откуда видно тропинку, ведущую к Волге, раскидистый старый тополь, кусочек нежно-голубого неба и такой же голубой реки. Окно забрали решеткой, но и этого им показалось мало, еще и мелкой сеткой затянули. Лишь наверху, как раз там, где светится небо, сетка порвалась, такая удача. Можно встать на цыпочки и вдыхать, втягивать носом липкий зеленый запах листвы.
Я помню, как пахнут тополя.
Иногда нас выводят гулять. Дворик маленький, мы все на нем еле помещаемся, но и это счастье. Можно дышать, чувствовать аромат деревьев, влажный воздух Волги, когда оттуда неожиданно врывается шум ветра. Волга тут повсюду. Они перекрыли ее плотинами, чтобы получить электричество, и красавец Свияжск ушел под воду. Нет больше города. Только самая макушка горы из воды торчит, нелепо уставленная кривыми домиками.
Женский пятачок для прогулки отделен от мужского тонкой дощатой перегородкой. Там у них своя жизнь, мужчины используют время на воздухе, чтобы покурить. Сигарет ни у кого нет, и те счастливцы, кому удается раздобыть папиросу или скрутить цигарку с махоркой, с наслаждением дымят, демонстрируя другим, как им приятно. А несчастливцы смотрят на них с тоской, ожидая великой милости — передачи в полное владение слюнявого окурка.
Какая удача, что я не курю.
Я вижу их через узкую щель в заборе. Все женщины смотрят на мужчин сквозь щели в заборе. И все мужчины смотрят на женщин. Потом это надоедает, и те, и другие возвращаются к своим делам.
Мои товарки бродят по двору, подыскивая себе занятия. Кто-то убирает опавшие листья и ветки, кто-то ходит беспрерывно взад-вперед с одной им известной целью, а кто-то просто безучастно лежит прямо на земле.
Иногда за нами подглядывают туристы, которые приезжают в Свияжск. В заборе, что отделяет наш скорбный дом от Успенского собора, много дырок от выпавших сучков. Туристы смотрят на нас, потому что мы страшные, мы вызываем брезгливость. Голая безумная женщина, бегающая, тряся иссохшими грудями, по притоптанной земле, не вызывает возбуждения, она отталкивает, но и отвращение бывает притягательным. Я вижу, как время от времени отверстия в заборе заполняются зрачками любопытных. Эта, из второй палаты, она всегда снимает рубашку, когда нас выводят. Она любит гулять голой. А еще одна умалишенная любит при всех мочиться, стоя у забора. И на нее тоже смотрят туристы.
Неужели им это интересней, чем уникальные фрески Успенского собора? Я, если могла бы взглянуть на них хоть одним глазком, была бы просто счастлива, зачем мне голые отвратительные старухи? Там внутри, на одном из столбов, есть редчайшее изображение Святого Христофора с лошадиной головой. По традиции, лики этого святого со звериной головой замазывались и переписывались, эта — одна из немногих, что остались. Редчайшая!
Святого Христофора
