застыл, ошеломленный известием — он осознал, почему деташемент так и не ударил во фланг мятежному воинству фельдмаршала Шереметева. Драгун продолжил говорить, его глаза блестели, руки тряслись как в лихорадке, а голос чуть заикался:
— Белгородский полк тоже присоединился к бунту — всех иноземных офицеров там перебили без всякой жалости, но «кукуйских немцев» не тронули — те присяге изменили, на сторону царевича Алексея перешли охотно. К фельдмаршалу Шереметеву пошли маршем спешным, охальники и предатели, а я со своей ротой сюда направился — кони отдохнувшие были, потому и убегли от погони.
Меншиков только кулаки сжимал в бессильной злобе, и тихо ругался сквозь зубы. Окинул взглядом поле боя, и чуть не застонал — мятежные полки стояли как вкопанные, обстрел ядрами на них совершенно не действовал. Казалось, что они его просто не замечают. А это было плохо — порох заканчивался, его оставалось немного, еще на такую же баталию. Даже если удастся опрокинуть «алексеевские» полки, и все же дойти до Москвы, то осада столицы надолго затянется — без осадного припаса бросаться на стены чревато огромными потерями.
В исходе сражения явственно наступал перелом — наступавшие прежде спешенные драгуны медленно отходили, фузилеры вообще не шли вперед, даже когда солдат тростями подгоняли офицеры, нещадно лупцуя по спинам, и подгоняя жуткой смесью из иноземных и русских слов. Последние были исключительно руганью, которая считалась единственно доступной пониманию для невежественного мужичья.
— Нужно отходить, — Меншиков покрутил головою, нахмурился — Александр Данилович очень не хотел отдавать такой приказ, но иного просто не оставалось. И он громко произнес, обращаясь к барабанщикам, что стояли поблизости с ним:
— Мы отходим! Бейте ретираду!
Глава 7
— Государь, я полностью в воле твоей! Прости меня за службу отцу твоему — иного мне не оставалось! Потому и выманил тебя из замка, где цесарь поселил, ибо приказ царя Петра выполнял.
Алексей внимательно посмотрел на старика, которого возненавидел в октябре, на постоялом дворе в Ливонии. И вот теперь он в полной его власти, можно приказать разрезать на кусочки, и этот приказ выполнят без малейших колебаний. Но сейчас, смотря на плешивую голову Толстого, что стоял перед ним на коленях, в груди не было ни капли ненависти, да и те несколько дней уже основательно стерлись в памяти.
— Ты присаживайся, Петр Андреевич, чего на колени бухнулся. Служил ты верно, а потому за что тебя наказывать? Да и казнить я тебя не смогу, даже если бы захотел — если виновен в чем, то судить тебя могут токмо в Боярской Думе, перед которой ты ответ дашь в деяниях своих, коли я вину в твоих действиях замечу. А я ее пока не вижу…
Алексей усмехнулся, глядя как со старческого лица стала потихоньку сходить бледность, стоило бывшему главе Тайной Канцелярии услышать последние слова. Но уже за прошедший месяц он усвоил одно из правил правителя — необходимо держать в строгости своих советников и «министров», чтобы каждый из них думал, что государю что-то известно о их прегрешениях. И даже такой контроль во благо пойдет.
Потому стоило немедленно добавить «холода» и опустить сановника на «землю», чтобы не возомнил о себе многого:
— Али сам пока не знаю о таковой вине, но тогда кто-то обязательно мне доложит! А как иначе — доверяй, но проверяй! Но в любом случае судить тебя Дума будет, а не я — так что не бойся, живота у тебя отнимать не буду. Но токмо сейчас — бояре могут иметь иное мнение!
«Хороший способ „горячо-холодно“ — вот и Толстой на него попался, а ведь зело хитер. И сейчас примется мне доказывать, что камень за пазухой не хранил, наоборот, всецело помогал. Вот смеха будет!»
— Великий государь! Я преданно служил царю Алексею Михайловичу, деду твоему, и сыновьям его — царям Федору Алексеевичу и Ивану Алексеевичу. Верой и правдой послужил Софье Алексеевне, а как ее заточили в монастырь, опасался за голову свою. Потому любую службу царя Петра Алексеевича выполнял в точности, и со рвением изрядным, ибо только так видел, что вину мою он завсегда помнит. И наказанию предаст жестокому, если в чем оплошность допущу.
— Ты ведь меня на смерть вез в Петербург?! Только не ври!
— Твой отец неизбежно бы казнил тебя, государь. Да, он написал тебе о прощении, но отрекся бы от него. Предал бы суду сенатскому — и там бы тебе смертный приговор вынесли — Меншиков, Шафиров, Головкин и прочие, кого царь выдвинул, тебя ненавидят, и боятся. Ибо приди ты к власти — ведь их вряд ли жалеть будешь?
— Еще чего, — фыркнул Алексей. — Да они казнокрады главные, особенно «светлейший»!
— Вот видишь, государь, как оно бывает! И они о том хорошо знают, а потому на суде всех прочих сенаторов бы склонили вынести смертный тебе приговор. При том бы упирали на «измену», а потому представители родовитых фамилий, пусть тайно тебе сочувствуя, все равно бы за казнь высказались. Ибо не было бы у них иного выхода. Но местоблюститель Стефан бы воздержался, да голос не подал — церкви нельзя сыноубийство одобрить. И еще фельдмаршал Шереметев. Борис Петрович тебя любит, да и сам первенца потерял, приказ царя выполняя. Возможно, и Яков с Михайло, князья Долгорукие — первый честностью славится, а второго не без оснований твоим конфидентом считают.
Алексей улыбнулся, но внутри похолодел — ему довелось прочитать статью про судьбу царевича — советский историк яростно обличал его «измену», но отметил и тех, кто воздержался от вынесения смертного приговора — местоблюститель, Шереметев и Долгорукий.
Непонятно только, какой из них?!
— Я ведь все понимал, государь — такие бы показания на тебя подали, что любой судья за смерть встал бы. Но в ту ночь, когда ты от падучей выздоровел, переменил свое мнение. Скажу честно, до того часа, когда ты побил меня собственной рукой, считал тебя никчемным правителем, а потому и выступал супротив.
— И чем я был плох? Говори — казнить за правду не буду!
— Скажи как на духу, государь! Сколько раз за эти дни с того часу, ты про свою Ефросинью вспомнил?
— Какую, блин, Ефросинью?!
Алексей выругался, однако память ему тут же подсказала, что так зовут любовницу царевича, на которой тот хотел женится, и скрывался вместе с ней у цесаря Карла.
— Вот тебе и ответ, ты его сам дал, государь! Тогда я увидел настоящего правителя, коему служить надлежит — ты об этой девке, что Меншиковым тебе подсунута,
