Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Я пошла к Махмальбафу, потому что, кроме него, никого не знала, и попросила его снять документальный фильм. Но тогда поехать в Афганистан мы не могли, потому что талибы только что захватили Герат, и въезд в страну был почти невозможен. Он сообщил мне, что всё-таки будет снимать фильм лишь три года спустя. Вот так началась эта история.
Я бы не хотела как-то себя выделять и говорить, что рисковала больше остальной группы. Я, по крайней мере, могла скрыться под паранджой, а они не могли. Я носила ее два месяца, пока снимался фильм „Кандагар“. Сначала возникает ощущение удушья, но постепенно появляется чувство зависимости. Смотришь на мир сквозь сетку, которая делит его на мелкие кусочки. Теряется уверенность в себе. До прихода к власти талибов 95 процентов женщин не ходили в школу, теперь и оставшиеся пять процентов не ходят. Очень немногие могли ходить без паранджи, а теперь все обязаны ее носить. Это примерно 10 миллионов афганского населения. Можно было бы сказать, что афганские женщины сильные, но в таких условиях говорить так не получается. Я не думаю, что, получая свободу в другой стране, афганская женщина теряет что-то ценное. Они задыхаются под паранджой и оттого, что мир пребывает об этом в неведении. Глядя на то, как люди там живут и умирают, я всё время вспоминала 12-летнюю девочку, которую мы там обнаружили. Мы поднимали её, а она всё время падала. Мы отвезли ее в больницу и нам сказали, что она умирает от голода, а не от болезни. Глядя на такие ужасы, забываешь об опасности для себя самого. Нищета и горе затмили всё, включая опасность»…
…После того, что мы увидели на телеэкранах в октябре 2001 года, когда в Афганистане заварилась новая кровавая бойня, я подумал о Махмальбафе как о провидце. Чего стоила его зловещая метафора — из самолета на израненную, иссушенную афганскую пустыню, сыплются… ооновские протезы, привязанные к парашютам, и англоговорящая рация бубнит: «рост такой-то», «рост-такой-то» а одноногие калеки, опираясь на костыли, пытаются обогнать один другого и вовремя попасть под дождь этой скорбной милостыни. Позже он должен был приехать в Москву на ретроспективу, но не приехал, боялся, что больше его не пустят на Родину — ведь именно он возглавил движение в поддержку афганских беженцев, которые, обезумев от условий жизни на родине, тысячами устремились кто куда. Вдруг получаю от него e-mail со статьей — огромная, совсем не про кино, а про Афганистан. Настоящий классик, прежде чем снять фильм, изучил тему вдоль и поперек, почти как Пушкин перед «Капитанской дочкой».
Затем мы встретились в Европе, в Роттердаме, после полудокументального фильма «Садовник», снятого уже вместе с сыном Майсамом. Я его позвал в жюри Московского кинофестиваля, и он, к моему изумлению, тут же согласился.
Он был здесь нарасхват, давая бесчисленные интервью и мастер-классы. Думаю, что это были мастер-классы не только профессии, но и жизни — он ее перестраивал, перекраивал заново несколько раз, побеждая порой непобедимое. После фестиваля, вновь встретившись в Венеции, после премьеры полуудачного фильма «Президент» я даже боялся спросить, как ему в Москве председателем жюри — я пару раз на ходу, в коридорах и лестничных пролетах июньского «Октября» полувзглядом ловил его измученное лицо — программа тогда в Москве была не ахти.
Сейчас он куда-то пропал. Наверное, снимать кино вдали от Дома, хоть и имея «House», ничуть не проще. Дай ему Бог здоровья, так же как и героям его фильмов, хоть они порой не ведают что творят. Думаю, что Махмальбаф не будет в обиде, если это будет русский Бог, ведь Аллах, боюсь, меня точно не услышит.
«Я не знаю, что такое жизнь»
Махмальбаф. Избранные максимы
Я прежде всего человек, а потом уже режиссер. Когда мы работали над фильмом «Кандагар», я не мог спать, не мог есть, ведь мы видели, как вокруг нас люди умирают от голода. Между Ираном и Афганистаном протяженность границы 800 километров. 2,5 миллиона иммигрантов перебежали в Иран. Только у 50 тысяч были документы. Мы работали вблизи границы и каждый день узнавали, что новая группа голодающих бежала из Афганистана. В Иране их никто не ждал — их считали нелегальными беженцами. Однажды удалось спастись группе афганцев из 40 человек. 20 из них умерли в пути из-за болезней или голода. Оставшиеся 20, которые добрались до иранской границы, были при смерти, потому что не могли обратиться за помощью к иранскому правительству, которое отсылало таких беженцев обратно. Им пришлось довольствоваться почти животным существованием, прятаться в пустыне. Всякий раз, как мы натыкались на такие группы, нам приходилось прекращать съемки и бросаться на помощь умирающим.
…
Когда гибла русская подводная лодка с людьми на борту, мы каждую минуту гибли вместе с ними. В Афганистане каждую минуту под паранджой задыхаются 10 миллионов женщин, но никто об этом не рассказывает. Так что в этом фильме я до некоторой степени взял на себя роль журналиста.
…
В Афганистане отсутствует в принципе понятие безопасности. Через Афганистан везут опиум, талибы терроризируют жителей. Нам приходилось каждый день менять место расположения. В фильме мне хотелось говорить не столько о политике, сколько о крайней степени бедности в стране. По данным ООН, около миллиона человек могут погибнуть в любой момент. Умереть от голода. Всем известно, что уничтожили Будд — средства массовой информации много об этом говорили. Однако о вероятной смерти миллиона человек никто не вспоминает. Как я уже говорил, Будд не уничтожили — они растаяли от стыда. Может быть, уничтожение Будд было призвано показать миру, что же на самом деле происходит в Афганистане. И мне важно было посмотреть, что там происходит, изнутри.
…
Самая большая проблема помимо безопасности заключалась в нежелании самих афганцев сотрудничать. Даже живущие в Иране афганские женщины не хотели участвовать в съемках фильма. Это было самое большое препятствие. Другая важная проблема — этническая. Страна состоит из разных этнических групп — пуштуны, таджики и так далее. У них нет никакого желания работать или просто быть вместе. Потом многие из тех, с кем мы работали, вообще прежде не слышали, что такое кино. Чтобы им это объяснить, мы устраивали временные кинотеатры. Но нам было сложно усадить этих людей вместе. В конце концов мы согласились показывать фильм для разных этнических групп в разное время.
…
Всё было очень непросто. Мне даже самому пришлось отрастить бороду и носить традиционную афганскую одежду. И всё же однажды меня чуть не похитили — я чудом спасся. Но я так до сих пор и не знаю, кто именно меня похищал. После этого мы решили перебраться подальше от границы, чтобы закончить фильм.
…
Мы (в фильме «Садовник» — П. Ш.) пытаемся выступать как представители двух разных поколений в Иране — молодого и среднего. Мы берем многое из реальной жизни. Мой сын Майсам вообще-то очень вежливый человек, но в фильме он намеренно играет агрессивного. Это как отношения отца и сына в реальном Иране, мы часто до хрипоты спорим друг с другом. Молодое поколение очень далеко отошло от религии. Они не видят ничего позитивного в религиозных доктринах, они видят религию только как что-то негативное. Они считают, что исламский режим многое разрушил в нашей культуре, в промышленности, в обществе. В моей стране молодое поколение не видело ничего, кроме религиозного правительства, которое их жестко контролировало и ограничивало. Но есть еще и старшее поколение, которое представляет мой отец. Мой отец считает, что религия в каких-то аспектах может быть позитивной, в ней есть сила и эту силу можно использовать на благо людей. Так что фильм очень близок иранской семейной жизни. Такие разговоры обычно скрыты, мы же попытались их показать.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
