должно киснуть, да? А у них — нет. Одна химия белого цвета. Год будет стоять, не прокиснет… У тебя внуки есть? — и, не дождавшись ответа, продолжила. — У меня два внука. По-русски не разговаривают, по-армянски не разговаривают. Только по-английски.
— А ты? — Войдя во вкус, я с вожделением поглядывал на второй кутаб. — По-английски разговариваешь?
— Не-а. Жду.
— Чего ждешь? — озадаченно переспросил я. — Что американцы начнут разговаривать по-армянски?
— Не-а, — серьезно ответила она. — Жду, когда вернусь в Кировакан, домой.
— Тебе здесь плохо? — участливо поинтересовался я.
— Почему плохо? Хозяин — хороший человек, хотя азербайджанец. Комната есть. Я с сыном живу, с его женой, с внуками. Почему плохо? Только дома лучше. Пускай здесь молодые живут, я хочу умереть в Кировакане…
— Куда спешишь, женщина? Умереть! Тебе сколько лет? — Мне все больше нравился разговор. Даже появился акцент, у меня всегда появляется восточный акцент, когда встречаю кавказских людей, эдакая невольная ностальгическая нотка.
— Много лет, — вздохнула официантка. — Шестьдесят три будет в мае. А тебе? — и, выслушав, сказала после паузы: — Ты выглядишь лучше. Мой отец уже умер в твоем возрасте… Вай мэ, что я говорю! — закусила она губу и посмотрела на меня как на покойника.
Я принялся за второй кутаб.
— Ты на мужа моей младшей сестры похож. Хороший человек, но дурак большой.
— Почему дурак? — пробурчал я.
— Потому что живет с такой, как моя сестра.
Впалые щеки официантки покрылись румянцем, а нос заострился. Очень уж ей хотелось поговорить. Я не торопил официантку с откровением, чувствуя, что тем самым только распаляю ее желание с кем-то поделиться своими заботами в этот скучный ночной час.
— Скажи хозяину, пусть повесит на окна ленты с клеем. От мух. Совсем будет, как в духане.
— Какие мухи, где мухи? — озадаченно спросила официантка.
— У стекла, в окне. Я видел.
— Какие мухи?! Вай мэ… Колибри! Птичка такая, как наперсток. Только это сумасшедшая колибри: ночью колибри спят.
— Колибри?! — воскликнул я. — Верно, колибри… — Ведь я приехал в страну пальм и колибри.
— В Америке все не так, как у нас, — утешала меня официантка. — Ты видел за углом мужчину? На Променаде. Здоровый такой амбал. Сидит целый день с голой женщиной, всякие картинки на ней рисует. Слушай, возьми бумагу, на бумаге рисуй, да… На живой женщине рисует, негодяй… Когда я прохожу, всегда плююсь, он меня уже знает. — Официантка разгорячилась, щеки ее пылали розовым цветом атаки. — Ему в Кирова-кане давно бы клир оторвали за такое хулиганство, клянусь мами. А в Америке все можно.
Я сочувственно кивнул и, прикончив последний кутаб, вытащил из пенала салфетку.
— Хочешь мацони? — предложила официантка. — А чай? Хороший чай, английский, спецзаказ. Не хочешь? Сама за тебя заплачу, только пей, да. Что тебе, жалко? — и, заметив мое удивление, она проговорила, чуть понизив голос: — Понимаешь, если ты сидишь, чай пьешь, я за тебя кэш получу. Знаешь, что такое кэш? Доллары в руку, чистыми. Восемь долларов в час, а ночью — десять. Кямал сказал: когда нет клиента, иди домой. Теперь как я уйду домой, если сидит клиент? И повар знает, он там бастурму на завтра готовит. — Официантка повела острым подбородком куда-то в стену. — Хитрая армянка, да? — Когда она улыбалась, худое, испещренное заботами, ее лицо светилось детским лукавством.
— Ладно, давай чай, — вздохнул я. — Выпью и сразу уйду. — Я со значением посмотрел на часы.
Чай был поднесен с ритуальной точностью. По-восточному… Вначале на столе появился видавший виды пузатый, треснутый фаянсовый чайник. Под носиком чайника на проволоке висело мятое ситечко. Следом на клеенке оказался хрустально чистый маленький стакан-армуди в черненом подстаканнике и блюдечко с колотым сахаром. Поняла, хитрая, чем меня удержать, — я с детства обожал пить чай из стакана, формой похожего на грушу, или, по-азербайджански, армуд. Зараз мог выдуть не менее пяти стаканов.
— Ты тоже пей, — предложил я, раздобрев от ностальгических воспоминаний. — Принеси себе армуди.
— Я на работе, — строго ответила официантка.
С уютным плеском янтарная струя падала из ситечка в стакан, источая терпкий и густой аромат… Неужели они все это везли из своей Армении — чайники, стаканы, подстаканники, ситечко…
— Еще как везли, — проговорила официантка. — Таможня это пропускала. Говорили: пусть капиталисты узнают, как мы чай пьем… Моя сестра знаешь что привезла? Пианино! В моем контейнере везла, зараза. Мои платья, пальто-мальто вокруг положила, чтобы пианино не разбилось, — такая хитрая. Сказала: не надо тебе на таможню ходить, я сама все сделаю с Рантиком — это ее муж, тоже дурак большой. Когда контейнер пришел, я чуть не умерла — все мои вещи порвались, а ее пианино как из магазина, такая зараза…
— Что ты так родную сестру… — не удержался я.
— Зараза и гадина… Сколько я ей сделала добра, клянусь, я своему сыну столько не сделала. — Официантка похлопала ладонями по своим впалым щекам в знак правдивости сказанных слов. — Она училась в консерватории, я полы мыла, чтобы заработать копейку, ей послать. Когда она замуж за своего дурака вышла, я им такую постель подарила — на перину ляжешь, как в доме отдыха на Севане… Я тебе так скажу: эта Америка людей портит, клянусь. Как немного разбогатеют — все! Думают, что они уже с Богом в нарды играют, честное слово. На своих родственников даже не смотрят, а американцам жопу целуют. По-русски с акцентом разговаривают, слышал, да? Как клоуны, клянусь. Такая и моя сестра-хабалка со своим мужем, дураком.
— Почему дураком? — не удержался я.
— Потому что дурак. Она говорит: белое, он повторяет. Она на то же самое говорит: черное, он повторяет. Она его ругает, стулом бьет, он все терпит. Солидный, красивый мужчина, хорошо зарабатывает — он зубной техник. Сестра уже вся высохла — такая злая, зараза. Весь день лежит на пляже с подругами, загорает… «Я так устала на этих Гавайских островах… А я на Карибских любовь крутила… А я в Испании аборт делала…» Что ты так устала, зараза? Что ты сделала в этой жизни? Ты что, Эйнштейн, да? Или знаменитая артистка? Ты — говно. И на Гавайских островах ты — говно. И в Испании ты — говно, клянусь мами. И все друг о друге знают, что они говно… Ругают Армению, ругают Америку… Ара, что ты сделала для Америки?! Ара, кто тебя мучил в Армении? Ты жила там, как царица Тамара, потом приехала в Америку. «Ах, какая я несчастная, как я ненавижу коммунистов!» А сама партийный билет на кладбище закопала, у могилы отца, на всякий случай…
— Слушай, женщина… — Ладони мои обнимали
